Основные представления и концепции, связанные с понятием «гендер. Развитие представлений о возвышенном в истории эстетики Эссе о возвышенном и прекрасном

Гневно косматым хвостом по своим он бокам и по бедрам
Хлещет кругом и себя самого подстрекает на битву.

4. Гелиос, вручая вожжи Фаэтону, говорит так :

Разве не кажется тебе, что поэт в своем воображении сам взошел с ними на колесницу и, разделяя их опасность, сам мчится на этих конях? Ведь он никогда не сумел бы изобразить всего этого, если бы его воображение не унесли с собой эти небесные создания. Такие же образные представления можно найти у него в словах Кассандры: «Но, вы, конелюбивые троянцы…»

5. Еще смелее обращается с грандиознейшими представлениями Эсхил; так у него в трагедии «Семеро против Фив»:

Все они без сожаления клянутся собственной смертью. Хотя Эсхил предлагает иногда свои мысли в необработанном виде, как бы шероховатыми и неприглаженными, тем не менее Еврипид, как всякий честолюбец, рискует все же идти по его следам.

6. Так, у Эсхила чертоги Ликурга при появлении Диониса словно наполняются божеством:

Еврипид выразил то же самое, но только несколько смягчив:

В вакхическом безумьи с ними вместе вся гора.

7. Подобным образом на высоте оказался Софокл, изобразив Эдипа умирающим и, согласно воле богов, самим погребающим себя; а вспомни, как перед эллинами, отплывающими из-под Трои и уже теряющими из вида ее берега, внезапно возникает призрак Ахилла , вознесшийся над могилой великого героя; я не знаю, кто бы сумел нагляднее Симонида воспроизвести эту сцену. Но все примеры перечислить невозможно.

8. Тем не менее, подобные изображения у поэтов отличает преувеличение, довольно далекое от действительности, как я уже говорил, и во всяком случае превышающее вероятное; действенность же и достоверность изображений в прозаических произведениях — наиболее прекрасны. Ужасны и неестественны те отступления, в которых речь приобретает форму поэтической и становится далекой от действительности, а иногда даже полностью погружается в невероятное. Тут уже, клянусь Зевсом, наши горе-ораторы, подобно трагическим поэтам, сами видят Эриний. Только не могут эти умники понять одного, когда Орест говорит:

он уже безумен и поэтому видит все это в бреду.

9. Но что же требуется от зрительных образов ораторской речи? Во всяком случае они должны вносить в речь многочисленные и разнообразные средства убеждения и пробуждать необходимые чувства, так как в соединении с реальными доказательствами образ не только убеждает, но и покоряет слушателя. «Если бы один человек, — говорит Демосфен, — внезапно услыхал громкий крик перед зданием суда, а другой тут же сообщил бы, что открыта тюрьма и бегут заключенные, то никто — ни старец, ни юноша — не оказался бы настолько малодушным, чтобы не помочь, насколько возможно. А если бы кто-нибудь, войдя сюда, сказал: "вот человек, который выпустил узников", то тот погиб бы немедленно без всякого следствия».

10. Так же, клянусь Зевсом, поступил Гиперид , обвиненный в том, что после поражения при Херонее предложил освободить рабов. «Этот закон, — сказал он, — внес не оратор, но сама Херонейская битва». Когда оратор наряду с изложением факта прибегает также к художественному образу, он уже переступает пределы простого убеждения.

11. В этих случаях мы, слушатели, по-видимому, без участия нашей воли, воспринимаем только наиболее значительное. И наше внимание от фактических доводов всегда устремляется к поразившему нас образу. А в его ярком блеске меркнет то, что опиралось на факты. Весь этот процесс вполне естествен, так как всем известно, что при взаимном объединении слабейшее неизменно поглощается более сильным.

12. Итак, я уже достаточно разобрал все, что относится к возвышенному в мыслях, к подражанию величественному и, наконец, к образам или представлениям.

1. Теперь уместно перейти к риторическим фигурам ; ведь они представляют собой весьма значительную часть возвышенного, если только, как я уже говорил, использованы надлежащим образом. Тем не менее, здесь не только трудно, но даже невозможно уделить достаточно места и времени этому вопросу, поэтому нам придется в подтверждение всего нашего рассуждения остановиться лишь на тех фигурах, которые связаны с возвышенной речью.

2. Возьмем, например, следующий случай: Демосфену предстоит оправдаться в своей деятельности на посту главы государства, какой же должна быть его речь: «Вы не повинны, граждане афинские, в том, что вступили в борьбу за свободу. У вас ведь есть в отечестве примеры подобной борьбы. Точно так же не были виновны ни сражавшиеся при Марафоне, ни саламинские и ни платейские воины».

Но вот оратор внезапно, словно почувствовав божественное вдохновение и уподобясь Аполлону, клянется памятью доблестнейших героев Эллады: «Нет, не ошиблись вы, клянусь погибшими при Марафоне».

Он воспользовался фигурой, столь обычной в клятвах, которую я назову здесь апострофой, и с ее помощью уподобил предков богам, убедив всех в том, что погибшие со славой заслуженно занимают в клятвах место богов; судьям же он сумел внушить тот образ мыслей, который свойствен пострадавшим в борьбе за спасение родины; обычную аргументацию он заменил сверхвозвышенным стилем — пафосом, который безусловно позволяет считать правдоподобными даже столь странные и неожиданные клятвы. Всеми этими приемами он вложил своей речью в сердца слушателей некое чудодейственное целительное средство: своей похвалой он сумел убедить всех, что поражение в битве с Филиппом достойно неменьших похвал, чем знаменитые победы при Марафоне и Саламине ; соединив разные приемы в одну риторическую фигуру, оратор завоевал полностью расположение своих слушателей.

3. Некоторые говорят, что впервые подобную клятву применил комедийный поэт Евполид :

Но дело в том, что величественна не всякая клятва, а лишь та, которая, соответствуя месту, времени и обстоятельствам, стремится к определенной цели. Евполид употребил простую клятву и обратил ее к афинянам, благоденствующим и не нуждающимся в утешении; он клялся не теми, кто достиг бессмертия, чтобы с помощью их заслуг вложить в сердце слушателей достойное суждение, а вместо клятвы людьми, павшими в битве за родину, он поклялся понятием неодушевленным — самой битвой. Клятва же Демосфена обращена непосредственно к побежденным для того, чтобы афиняне не считали поражение при Херонее своим несчастьем; и в то же самое время его клятва, как я уже говорил, подтверждает несомненную правоту афинян; она служит для них одновременно примером, клятвенным подтверждением, похвалой, наконец, призывом.

4. Но ведь такому оратору могли бы возразить: «О чем говоришь ты? Ты, глава государства, привел его к поражению, а теперь взываешь к победе!» Поэтому Демосфен далее строго придерживается правил, слова подбирает с осторожностью, как бы поучая, что даже в волнении нельзя терять рассудка. Он говорит о воинах, которые сражались при Марафоне, бились на море при Саламине и Артемисии, выступали под Платеями , однако нигде не называет их победителями, напротив, всюду он вовсе исключил даже упоминание об исходе сражений, так как для этих битв он был счастливым, а для Херонейской — неудачным. Поэтому он считает необходимым предупредить слушателей, вставляя совершенно неожиданно следующую фразу: «Их всех наше государство предало погребению, удостоив всех одной и той же чести, Эсхин , а не только тех, которые имели успех и вышли победителями».

1. Я поступил бы опрометчиво, друг мой, если бы пропустил здесь одно уже сделанное мною наблюдение, которое вкратце состоит в том, что риторические фигуры по своей природе чем-то способствуют возвышенному и в свою очередь сами по себе испытывают его воздействие. Где же и каким образом это происходит, я сейчас укажу. Между прочим, свойство риторических фигур скрывать в себе всевозможные подвохи вызывает обычно различные опасения. Вследствие этого их применение может навести на подозрение, что за ними скрывается какой-нибудь неприятный намек, злой умысел или даже обман. Все это чрезвычайно опасно в тех случаях, когда оратору приходится выступать перед верховным судьей, а в особенности перед каким-нибудь самодержцем, царем или полководцем. Подобные слушатели сразу же гневаются, считая, что искусный мастер опутывает их своими словесными фигурами, как неразумных младенцев. Некоторые из них даже звереют от злобы, принимая ложное умозаключение за выражение презрения к ним. А те, кто умеют маскировать свое раздражение, уже не поддаются никаким убеждениям. Поэтому следует раз и навсегда помнить, что наилучшая фигура та, которая наиболее скрывает свою сущность.

2. Вот здесь-то и приходит на помощь возвышенное и патетическое. Оно неизменно стоит на страже, ограждая и спасая оратора от злоупотребления риторическими фигурами. Любое заранее подготовленное ухищрение или какую-нибудь уловку можно сделать незаметными и не внушающими никому никаких подозрений, а для этого их нужно только теснейшим образом связать с прекрасным и возвышенным: вышеприведенная фраза — «клянусь погибшим при Марафоне» — служит достаточно убедительным доводом этого положения. Но чем же сумел оратор прикрыть здесь риторическую фигуру? Только одним ее собственным блеском, подобно тому как с восходом солнца тускнеют и гаснут другие небесные светила, так все риторические ухищрения окутываются мраком при нахлынувшем отовсюду величии.

3. Точно такое явление можно наблюдать в живописи, где, несмотря на то что свет и тень обозначены красками на одной и той же поверхности, свет воспринимается нами обычно первым, причем он представляется не только более ярким, но и более близким. Точно так же все патетическое и возвышенное в литературе проникает в наши души глубже и скорее благодаря некой природной общности с нами и вследствие своего блеска, поэтому мы распознаем их раньше, чем успеваем заметить те риторические фигуры, искусство которых они собой затмевают, словно набрасывая на них пелену.

1. Что же можно заметить относительно таких фигур, как прямой и косвенный вопросы? Разве не благодаря образам, основанным на них, становится более легкой и стремительной речь того же Демосфена? «Или вы хотите, скажите пожалуйста, прохаживаясь взад и вперед, осведомляться друг у друга: "не слышно ли чего-нибудь новенького?" Да разве может быть что-нибудь более новое, чем то, что Македонянин побеждает на войне афинян и распоряжается делами греков?

— А что не умер ли Филипп?

— Нет, он болен.

Да какая же для вас разница? Ведь если даже его и постигнет что-нибудь, вы вскоре же создадите себе нового Филиппа…»

А в другом месте он же говорит:

«Не направиться ли нам с флотом против его страны?

— Где же мы в таком случае причалим? — спросил кто-то.

— Да сама война найдет, граждане афинские, слабые места в его владениях».

Если бы эта фраза была сказана просто, она не произвела бы никакого впечатления. Однако тут же волнение, быстрое чередование вопросов и ответов, обращение к самому себе как к собеседнику с помощью данной риторической фигуры сделали эту речь не только возвышеннее, но и убедительнее.

2. Еще сильнее действует патетическое, когда оно представляется нам порожденным самими обстоятельствами, вопрос автора к самому себе и ответ на него воспроизводят самое существенное в патетическом выражении; известно, что люди всегда быстрее и прямее отвечают на те вопросы, которые не дают им возможности подготовляться к ответу, поэтому оратор, вставляющий в свою речь прямые и косвенные вопросы и быстро чередующий их, вселяет всегда своим слушателям уверенность в том, что он сочинил все это под влиянием минуты и непроизвольно, а не обдумывал и не подготовлял заранее. Этим приемом он сильнее воздействует на своих слушателей. Поэтому, если признать исключительно возвышенными слова Геродота…

…устремляется и словно потоком льется речь, едва не обгоняя самого оратора.

«И соединив щиты, — говорит Ксенофонт, — они пронзали друг друга, поражали насмерть, умирали».

2. А слова Еврилоха:

Эти слова, оторванные друг от друга, но не утратившие своего темпа, словно вступают в борьбу между собой, сдерживая и одновременно подстегивая друг друга, поэт же достиг этого благодаря бессоюзному сочетанию слов.

1. Самое лучшее впечатление производит сочетание риторических фигур, состоящее в том, что две или три фигуры, как бы заключив между собой дружественный союз, наперебой спешат придать речи силу, убедительность и красоту. Примером может служить тот отрывок речи против Мидия, где повторы и красочные образы переплетаются с бессоюзными сочетаниями: «Многое, о чем пострадавший даже не решится сообщить, противник заставит его претерпеть своим поведением, взглядом, речью».

2. Далее Демосфен неожиданно переходит к новым бессоюзным сочетаниям и повторам, опасаясь, чтобы указанные фигуры не нарушили стремительное течение речи. Остановка всегда призывает к покою; беспокойство же свойственно страсти, а страсть — порыв души и всеобщее движение. «Поведением, взглядом, речью; в том случае, когда он ведет себя как враг, как насильник, действуя кулаками, словно против раба».

С помощью такого приема оратор, уподобляясь тому, кого он называет противником, обрушивает удар за ударом на доводы судей.

3. Затем, подобно урагану, он совершает новое нападение: «Если тот действует кулаками, если поражает в висок, то такими действиями он выводит из равновесия людей, которые не привыкли, чтобы их втаптывали в грязь. Полностью передать подобную мерзость не решился бы никто из рассказывающих об этом». Удачными переходами Демосфен сумел везде сохранить самую сущность повторов и бессоюзных сочетаний. Порядок чередуется у него с беспорядком, а последний в свою очередь приобретает некий упорядоченный облик.

1. Но попробуй вставить в эту речь союзы, следуя за приверженцами Исократа: «Также нельзя оставить без внимания все то, что заставит его претерпеть противник сначала своим поведением, затем взглядом и, наконец, самой речью». Вписав эти дополнения, ты сразу же почувствуешь, как союзы до гладкости отполировали все неровности и шероховатости патетической речи, соскоблив заодно же всю ее остроту и блеск.

2. Подобно бегуну, которого внезапно связали и лишили свободы передвижения, спотыкается патетическая речь, опутанная союзами и прочими препятствиями; она тоже утрачивает свободу бега и уже не понесется вперед, словно выпущенная из катапульты.

1. Сюда же относится так называемый гипербат, который определяется нарушением привычного хода слов или мыслей и выступает достовернейшим признаком воинственного пафоса. Обычно, когда люди по-настоящему разгневаны или напуганы, охвачены ревностью или еще какой-либо страстью (количество же страстей столь велико, что никто не возьмется перечислять их), то в разговоре они начинают с одного, затем перескакивают на другое, вставляют в середину рассказа нечто уже совершенно бессвязное, вновь возвращаются к началу; охваченные душевной тревогой, они мечутся по сторонам, словно подгоняемые переменным ветром, меняя выражения, мысли и даже привычный строй речи; точно так же этому естественному состоянию подражают с помощью перестановок величайшие мастера слова.

Искусство до тех пор совершенно, пока оно кажется природой; и наоборот, природа преуспевает наилучшим образом, пока в ней заключено скрытое от взоров искусство.

В сочинении Геродота фокеец Дионисий говорит так: «На острие ножа покоится, граждане ионийские, наша судьба — быть нам свободными или же стать рабами, точнее даже беглыми рабами. Теперь же, если только готовы вы принять на себя тяжелые испытания, именно теперь предстоит вам этот труд, вы одолеете врагов».

2. Обычный порядок слов должен был бы быть таков: «Граждане ионийские , теперь время принять на себя этот труд. На острие ножа покоится наша судьба». Геродот же отодвинул обращение «граждане ионийские» и начал непосредственно с угрозы, как будто страх перед нависшей опасностью помешал ему сразу обратиться к своим слушателям; далее он изменил ход мыслей, вместо того чтобы прямо начать с предстоящего труда — а именно к нему призывает сограждан оратор, — он заранее указывает на то, ради чего следует им принять на себя этот труд — «на острие ножа покоится наша судьба», тем самым у слушателей создается впечатление, что речь не была подготовлена, а сочинена тут же, неожиданно, под влиянием определенных обстоятельств.

3. Еще более искусен в этом мастерстве Фукидид. Даже то, что по своей природе представляется единым и неделимым, он расчленяет с помощью перестановок. Демосфен далеко не так смел, как Фукидид, но в употреблении этого вида фигур именно он оказывается самым изобретательным: его поразительное мастерство полемики раскрывается, клянусь Зевсом, главным образом в умении пользоваться перестановками и в искусстве импровизации; только он один способен увлекать за собой всех своих слушателей в самые дебри перестановок.

4. Он любит нередко бросить уже начатую мысль, которая при этом как бы повисает в воздухе, и далее вставлять в речь откуда-то извне, вразбивку вереницу новых мыслей в незнакомом и непривычном порядке. Слушатель все время волнуется; ему кажется, что речь готова каждую минуту рассыпаться на составные части, он трепещет за оратора, вместе с ним переживает эту опасность, но вот, наконец, спустя некоторое время, иногда немалое, появляется в самый напряженный момент долгожданное заключение. Этим опасным и смелым типом перестановок Демосфен до предела потрясает своих слушателей. Подобных примеров столь великое множество, что приводить их здесь нет никакой необходимости.

1. Чрезвычайно украшают речь, способствуя возвышенному и патетическому выражению, как тебе известно, многопадежность, скопление, изменения в стиле и нарастания. Но каким же образом? Чередование падежей, времен, лиц, чисел и родов способствует живости и яркости произведения.

2. Начнем с замены единственного числа множественным. Подобная замена, как я уверен, применяется не только для украшения того выражения, которое формально представлено в единственном числе, но по сути является множественным.

Гораздо важнее то, что подобная замена создает торжественную величавость речи и подчеркивает ее значительность.

3. Об этом свидетельствуют слова Эдипа у Софокла:

В действительности здесь подразумевается только одно имя: для мужчины — Эдип, для женщины — Иокаста. Но множественное число хлынуло на единственное, подхватило в своем потоке беды и усилило впечатление от них. В подобном же смысле употреблено возрастание числа в другом стихе:

То же самое в платоновском отрывке об афинянах, уже приведенном мной в другом месте.

4. «Ведь ни Пелопсы, ни Кадмы, ни египтяне, ни данайцы, ни другие, рожденные варварами, не живут совместно с нами; но мы живем одни, как подлинные эллины, не вступая в общение в варварами…» и т. д. Совершенно естественно, что в подобном нагромождении имен смысл сказанного приобретает особую звучность. Но к этому приему следует прибегать только тогда, когда сама тема нуждается в восхвалении, множественности, преувеличении или в патетике, причем то она удовлетворяется чем-либо одним, то сочетанием нескольких. В противном же случае повсеместное привязывание погремушек оборачивается пустым бахвальством.

1. Иногда способствует возвеличению также противоположный прием — приведение множества к единству. «Далее весь Пелопоннес был охвачен смятением», — говорит один автор. У другого читаем: «Когда Фриних поставил свою драму "Взятие Милета", театр повергся слезы». Объединение разрозненного множества в одно целое создает конкретную осязаемость данного количества.

2. Цель, ради которой используется этот удожественный прием, в обоих случаях мне представляется тожественной: ведь там, где слова предполагаются лишь в единственном числе, их неожиданное появление во множественном привлекает к себе особое внимание, а где обычно множественное число, его переход в свою противоположность порождает некое благозвучное единство и своей неожиданностью производит сильное впечатление.

1. Когда события прошлого излагаются как бы происходящими в настоящем времени и в непосредственной близости от рассказчика, повествование уступает место непосредственному изображению действия. «Кто-то, — рассказывает Ксенофонт, — вдруг попал под коня Кира и, лежа под его копытами, поражает его в живот кинжалом. Конь подымается на дыбы, сбрасывает Кира, тот падает на землю». Этот вид повествования преимущественно предпочитает Фукидид.

1. Таким же непосредственным воздействием обладает перемена лица, заставляя слушателя зачастую считать себя самого участником описываемых событий:

и у Арата:

2. Можно привести также слова Геродота: «От города Элефантины ты поплывешь вверх и достигнешь низменной равнины. А когда минуешь эту область, то, взойдя на другой корабль, плыви два дня, тогда ты попадешь в большой город, называемый Мероя». Разве ты не замечаешь, мой друг, как он овладевает твоим вниманием? Как по всем описанным местам увлекает тебя вслед за собой? Как превращает твой слух в зрение? Подобные прямые обращения вводят слушателя непосредственно в действие.

3. Но всякий раз повествование следует строить таким образом, чтобы создавалось впечатление, что беседа ведется не со всеми, а только с кем-нибудь одним.

Этим ты еще сильнее воздействуешь на слушателя, заставишь его быть более внимательным и заинтересованным и, обращаясь прямо к нему, не позволишь ему забываться и отвлекаться.

1. Случается также, что писатель, рассказывая о каком-либо человеке, вдруг сам подставляет себя на его место. Подобный вид риторических фигур используется для выражения патетического стиля.

Стоило бы поэту добавить, что Гектор говорит то-то и то-то, как все изображаемое мгновенно застыло бы в оцепенении; тут же переход речи от одной формы лица к другой произошел ранее, чем рассказчик успел внести объяснение.

2. Конечно, прибегать к такому приему уместно лишь тогда, когда острота момента требует от писателя без всякого промедления, мгновенно производить замену лиц. Именно так поступает Гекатей: «Испуганный Кеикс приказал Гераклидам тотчас же покинуть его страну: "Ведь я не могу оказать вам помощь. Чтобы вам не погибнуть самим и не погубить меня, отправляйтесь-ка куда-нибудь к другому народу"».

3. В речи против Аристогитона Демосфен использовал замену лиц, но уже в другой манере — взволнованно и отрывисто: «Неужели среди вас никого не охватит гнев и возмущение теми гнусностями, которые проделывает этот негодяй и бесстыдник? Он… о ты, преступнейший из преступников, когда для тебя преграждена была свобода слова, но не решетками и не дверьми, так как их все же можно открыть…» Не закончив мысль, он быстро изменил ее, в гневе разорвал почти уже завершенное начало предложения и распределил между двумя различными лицами — он и ты, преступнейший из преступников; несмотря на то что, обратясь к Аристогитону, Демосфен невольно как бы утратил суть речи, в этом страстном призыве он вновь обрел ее с еще большей силой.

4. Таким же образом говорит у Гомера Пенелопа:

1. По-моему, никто не взялся бы оспаривать, что наиболее способствует созданию возвышенного перифраза ; как в музыке основной тон делается более приятным при наличии дополнительных тонов, так основной фразе вторит перифраза, способствуя в совместном звучании красоте всего выражения, но, чтобы перифраза звучала приятно, нужно ее составлять чрезвычайно тщательно, не допуская ничего надутого и безвкусного.

2. Очень удачный пример перифразы имеется во вступлении к надгробной речи у Платона: «Эти люди удостоились здесь у нас всего того, что они получили по заслугам, теперь же они отправляются в путь, предначертанный им судьбой, сопровождаемые сообща всем городом и каждый своими близкими». Платон назвал смерть путем, предначертанным судьбой, а установленные торжественные похороны публичной процессией родины.

Разве не возвеличил он свою мысль этими оборотами? И разве не стала звучать чистейшей поэзией повседневная речь, как будто бы ее оросили благозвучной гармонией перифразы?

3. У Ксенофонта сказано: «Труд вы признаете проводником к счастливой жизни. Самое лучшее и самое подходящее для воинов достояние несете вы в ваших сердцах. Ведь больше всего доставляет вам радость похвала». Вместо того чтобы сказать: «Вы желаете потрудиться», он говорит: «Труд вы делаете для себя проводником к счастливой жизни». Таким образом, не изменяя своей манеры, он обрамляет этой похвалой некую величественную мысль.

4. Сюда же можно отнести неподражаемое выражение Геродота: «Тем скифам, которые осквернили святилище, богиня послала в наказание болезнь, свойственную лишь женщинам».

1. Но перифраза, использованная некстати или же неумеренно, становится очень опасной. В этом случае она звучит еле слышно, отдавая пустословием и раздуваясь безмерно. Даже сам Платон, великий мастер фигур, но не всегда применяющий их с должным отбором, страдает иногда этим пороком. Например, в «Законах» он говорит следующее: «Нельзя разрешать поселяться в городе ни серебряному, ни золотому богатству». Платона высмеивают за это, указывая, что распространи он подобное запрещение на скот, ему пришлось бы сказать еще об овечьем или коровьем богатстве.

2. Впрочем, достаточно, дорогой Терентиан, продолжать эту затянувшуюся беседу о риторических фигурах, применяемых для создания возвышенного; они все едины в своей цели и предназначены делать речь живой и страстной, пафос же свойствен возвышенному в той же степени, в какой приятному и повседневному сопутствует привычное и естественное.

1. Так как мысль и ее словесное выражение в значительной степени раскрываются во взаимной связи, то в дополнение к сказанному попробуем рассмотреть различные способы словесного выражения. Конечно, незачем повторять сведущим людям всякие хорошо известные истины, что выбор точных и значительных слов производит поразительное впечатление и чарует слушателей, что о нем в первую очередь заботятся ораторы и писатели, только с его помощью расцветают речи во всем своем величии и сияют каким-то особым блеском, напоминая дивные статуи, в которые вложили душу, наделенную даром речи. В действительности в прекрасных словах раскрывается весь свет и вся краса разума.

2. Но избыток прекрасных слов далеко не всегда полезен: тот, кто употребляет величественные и торжественные слова в ничтожных обстоятельствах, уподобляется человеку, надевшему огромную трагическую маску на неразумного ребенка. Только в поэзии и…

(В рукописи отсутствуют два листа).

1. А как живо и талантливо сказал Анакреонт:

Столь же похвально оригинальное выражение Феопомпа, которое из-эа удачного сочетания мысли с ее выражением представляется мне в высшей степени замечательным, между тем Цецилий непонятно за что строго критикует эту же фразу. «Филипп, — говорит Феопомп, — умел в случае необходимости переваривать даже пренеприятнейшие вещи». Это народное выражение оказывается в данном месте выразительнее любой разукрашенной фразы, с его помощью мысль автора сразу же становится понятной и жизненной, так как привычное всегда внушает наибольшее доверие, а выражение «переваривать по необходимости неприятные вещи» удивительно согласуется с человеком, который безропотно и даже с удовольствием терпел любой позор и грязь в интересах личной выгоды.

2. То же самое происходит с некоторыми выражениями Геродота. «Охваченный безумием Клеомен стал кинжалом рассекать свое тело на части и, исполосовав себя целиком, испустил дух». У него же в другом месте: «Пиф до тех пор сражался на корабле, пока весь не был искромсан на куски». Эти фразы близко соприкасаются с просторечием, но благодаря своей выразительности не становятся просторечными.

1. Говоря о количестве метафор, Цецилий обычно поддерживает тех, кто, соблюдая установленные правила, предлагает ограничиваться двумя, в крайнем случае, тремя метафорами. Метафоры уместны лишь там, где чувства, разливаясь бурным потоком, подхватывают их и увлекают за собой. В этом вопросе вершиной оказывается тот же самый Демосфен.

2. «Люди бессовестные, — говорит Демосфен, — льстецы, сущее проклятие, они искалечили каждый свое отечество, пропили свободу в прежнее время Филиппу, а теперь Александру; чревом своим и позорнейшими страстями они измеряют благополучие, они опрокинули свободу и независимость от чьего-либо господства — то, что в прежнее время служило грекам определением и мерилом блага». Здесь гнев оратора на предателей родины отодвигает и заслоняет собой все изобилие художественных приемов.

3. По словам Аристотеля и Феофраста, для слишком смелых метафор имеются свои особые смягчающие средства. Сюда относятся выражения типа: «как бы», «словно», «если можно так выразиться», «если все же решиться сказать». Они оба утверждают, что подобный оправданием автор сглаживает смелость введенной метафоры.

4. Я, конечно, вполне согласен с ними, но в свою очередь считаю, как уже сказал выше о фигурах, что у многочисленных и рискованных метафор имеются собственные верные и надежные защитники, которыми выступает как своевременная страстность речи, так и ее благородная возвышенность; в стремительном потоке они подхватывают и увлекают за собой все остальное; причем даже самые смелые метафоры в союзе с ними кажутся совершенно обязательными; они передают слушателю все воодушевление оратора, заражают его и не дают ему ни возможности, ни времени придирчиво разбираться во всем обилии метафор.

5. Но как в общих местах, так и в описаниях самыми выразительными оказываются последовательно расположенные и взаимно связанные тропы. Лишь благодаря им Ксенофонт с такой пышностью изобразил строение человеческого тела, и уже совершенно божественно сделал это Платон. Он назвал человеческую голову крепостью, сказав, что шея отделяет голову от туловища, подобно перешейку, а позвонки подпирают ее как дверные шарниры. Наслаждение служит у Платона приманкой человеческих несчастий, а язык оказывается судьей вкуса. Сердце — клубок жил и родник быстротечной крови, припрятано же оно в сторожевой будке. Отверстие пор он называет узкими тропинками и говорит, что сердцу, трепещущему в ожидании опасности или при пробуждении гнева, боги придумали защиту от чрезмерного пыла: они подсунули под сердце легкое, такое мягкое, бескровное, с дырочками внутри, похожее на губку, чтобы кипящее гневом сердце не повреждалось, ударяясь об эту подстилку. Вместилище желаний названо у него женским теремом, а обитель гнева — мужской комнатой. Селезенка — кухня внутренностей, так как она растет и разбухает, наполняясь отбросами. «Затем, — продолжает Платон, — боги прикрыли все плотью, разложив ее, подобно войлоку, чтобы защищать тело от всего постороннего». Кровь он называет пищей плоти. А для такой пищи, продолжает он далее, боги протянули по всему телу, словно по саду, каналы, чтобы влага из жил устремлялась вперед бурным потоком по этим узким теснинам тела. Как только приходит кончина, узы души расторгаются, подобно освобождающимся корабельным канатам, и душа вырывается на свободу.

6. Подобных примеров у Платона можно найти бесчисленное множество, но достаточно одного, чтобы увидеть, сколь величественны образные средства по своей природе, как способствуют они возвышенному в метафоре, как благодаря им расцветают патетические и описательные места.

7. Но в то же самое время ясно, даже если я специально не задерживаюсь на этом вопросе, что обращение к тропам и к прочим словесным украшениям нередко соблазняет писателя, заставляя его забывать чувство меры; даже самого Платона часто упрекают в этом недостатке: зараженный словесным неистовством, он действительно может увлечься неумеренными, грубыми метафорами и иносказательной напыщенностью. Так в одном месте он говорит: «Нелегко заметить, что государство должно представлять собой смешение граждан, уподобляясь сосуду, в котором бурлит пеной только что налитое вино, постепенно уступая натиску другого трезвого бога, чтобы в прекрасном содружестве с ним сделаться дивным умеренным напитком». По замечанию критиков, назвать воду трезвым богом, а смешение вина с водой наказанием вина рискнул бы только какой-нибудь поэт, да и то в нетрезвом состоянии.

8. Вслед за критиками Цецилий также начал упрекать Платона за подобные ошибки. В сочинении о Лисии он отважился даже провозгласить Лисия выше Платона, поступив так под властью двух ослепляющих его страстей: с одной стороны, он любит своего Лисия больше самого себя, а с другой — безграничная ненависть к Платону превосходит его увлечение Лисием. Кроме того, страсть к полемике делает выводы Цецилия далеко не столь бесспорными, как он их считает. Так, например, Платону, подверженному многочисленным заблуждениям, в роли безгрешного и безупречного писателя он противопоставляет… Лисия. А уж это вообще лишено всякого здравого смысла.

1. Попробуем все же отыскать какого-либо действительно безукоризненного и безупречного писателя. Но прежде стоит выяснить вопрос о том, что считается лучшим в прозе и в поэзии, возвышенное ли с некоторыми погрешностями или гладкая посредственность, здравая во всем и чуждая ошибок. Этот же самый вопрос, клянусь Зевсом, можно предложить в ином виде: что важнее в произведениях, количество ли удачных мест или же их возвышенное содержание? Ответ тесно связан с самим возвышенным, поэтому им и предстоит теперь заняться.

2. Мне хорошо известно, что наименее безупречны огромные творения. Ведь тщательность во всем рискует обратиться в мелочность. В великих же созданиях, как и в чрезмерных сокровищах, должна быть обязательно какая-нибудь небрежность. Может быть, для ничтожных и посредственных творений, чуждых смелых дерзаний и высоких взлетов, вообще неизбежно тяготение к безошибочности и всемерной осторожности, а неустойчивость, вероятно, свойственна только великому из-за его величия.

3. Однако я никогда не забываю при этом еще об одном обстоятельстве, а именно о том, что человеческие деяния, как правило, привлекают к себе внимание преимущественно своими недостатками, наша память прочно цепляется за все промахи, а удачи неизбежно от нее ускальзывают.

4. Я сам привел уже немало недостатков, обнаруженных мной у Гомера и у других величайших писателей. Конечно, они не могли вызвать моих восторгов, но все эти оплошности скорее всего не сознательные отступления от прекрасного, а случайные промахи, допущенные неожиданно по недосмотру и невниманию автора, как следствие его гениальности, поэтому я ничуть не сомневаюсь, что подобные авторы, несмотря на все свои просчеты, обладают вескими основаниями на признание их первенства, хотя бы даже за одно величие их духа. Хотя Аполлоний в своей поэме об аргонавтах показал себя безупречным поэтом, а Феокрит большинством своих буколических стихов был вознесен на вершину славы , неужели ты предпочтешь быть Аполлонием, а не Гомером?

5. С другой же стороны, неужели Эратосфен в своей маленькой поэме «Эригона» , свободной от недостатков, действительно выше Архилоха, который во власти вдохновения невольно подхватывает на своем пути что-то лишнее, постороннее и не признает в поэзии никаких заранее установленных правил? Неужели к тому же в хоровой поэзии ты выберешь для себя долю Вакхилида, а не Пиндара, и в трагедии предпочтешь назваться Ионом Хиосским , но не Софоклом? Конечно, Вакхилид и Ион никогда не ошибались в правилах, а неизменно писали красиво и гладко, Пиндар же с Софоклом в своих порывах способны все озарить ярким пламенем, но при этом оба могут так же неожиданно погаснуть или стремглав слететь вниз в неудачном падении. Но неужели какой-нибудь разумный открыто предпочтет все сочинения Иона одному только софокловскому «Эдипу»?

1. Если же мы начнем оценивать писателей по количеству их произведений, а не достоинству написанного, то даже Гиперида придется поместить выше Демосфена . Более многоречивый Гиперид обладает значительными преимуществами, причем он всегда лишь чуть-чуть не набирает должной высоты. Он подобен атлету, который, уступая первенство в общей сумме очков пятиборья, неизменно выходит победителем в каждом отдельном виде соревнования.

2. Этот Гиперид подражает приемам Демосфена буквально во всем, за исключением, пожалуй, порядка слов; вдобавок он усваивает еще привлекательные особенности стиля Лисия. Поэтому, где это требуется, речь его льется с удивительной простотой; говорить он умеет, не придерживаясь строгой последовательности и однообразной манеры Демосфена; с приятной легкостью он сдабривает свои характеристики своеобразной сладостностью; тонкие остроты его просто восхитительны; он обладает прекрасным политическим чутьем и благородством, всегда зная заранее, где и когда вставить нужную шутку; шутки эти всегда уместны и ничем не напоминают грубые непристойности известных аттических остряков; он может мастерски поглумиться, разыскать вдоволь смешного, пребольно кольнуть ради забавы: словом, во всем этом он прелестен неподражаемо. Никто лучше его не сумеет вызвать сострадание, а с какой непринужденностью распространяется он о всевозможных историях и порхает с одной темы на другую, словно подгоняемый легким дуновением ветерка. Разве не поэтичен его рассказ о Латоне? А знаменитое надгробное слово , которое он произнес так торжественно, как, по-моему, не сумел бы никто другой.

3. Демосфен же совершенно не признает бытовых характеристик; он избегает лишних слов и далек от словесной гибкости и пышности; зачастую он вообще лишен тех достоинств, о которых я говорил выше. Где Демосфен силится проявить свое остроумие и тонкость, там он становится просто смешным; а стоит ему пуститься на поиски приятной обходительности, она покидает его бесследно. Если бы ему вздумалось сочинять пустяковые речи о Фрине или Афиногене , все преимущества Гиперида оказались бы вообще бесспорными.

4. Все прекрасные особенности ораторского искусства Гиперида при всем их многообразии представляются мне лишь бесплодными ухищрениями бесстрастного и холодного разума. Ведь речи Гиперида не трогают слушателей, оставляя их совершенно безучастными, никогда никто не испытал душевного смятения, читая его речи. Напротив, исключительная одаренность Демосфена, как и его неизменное превосходство над всеми, наиболее полно раскрывается именно в том, что совершенно отсутствует у Гиперида. Они в размахе, в одухотворенной страстности, в постоянном превосходстве над противником, в проникновенной глубине, в поразительном величии и в доступных лишь ему одному мощности и силе. Только Демосфен сумел сосредоточить в себе самом все эти безмерные дары, ниспосланные богами. Я говорю так, потому что их невозможно назвать дарами человеческими. Именно поэтому, как мне кажется, он неизменно побеждает всех, используя только ему одному доступные средства, в которые включает даже свои недостатки. Словно громом и молнией Демосфен неизменно поражает всех ораторов, которые когда-либо были или будут. Скорее широко раскрытыми глазами можно созерцать вспышки молний, чем устоять перед его страстными и проникновенными речами.

1. Но и у Платона, как я уже отметил, есть свое преимущество. Он далеко превосходит Лисия не столько величием своих совершенств, сколько их количеством. А тот в свою очередь скорее преуспевает в пороках, чем уступает Платону в достоинствах речей.

2. О чем же думали величайшие писатели, когда, стремясь к величию целого в своих речах, забывали подчас о тщательности в отделке мелочей? Причин этого немало, но среди них была одна, главная. Ведь природа никогда не определяла нам, людям, быть ничтожными существами — нет, она вводит нас в жизнь и во вселенную как на какое-то торжество, а чтобы мы были зрителями всей ее целостности и почтительными ее ревнителями, она сразу и навсегда вселила нам в душу неистребимую любовь ко всему великому, потому что оно более божественно, чем мы.

3. Поэтому человеку недостаточно охватить созерцанием и размышлением всю вселенную; нашим мыслям тесно в ее пределах, и если кто-нибудь поразмыслил бы над ходом человеческой жизни, насколько в ней во всем преобладает великое и прекрасное, то ясна станет цель нашего рождения.

4. Вот почему в силу нашей собственной природы нас, клянусь Зевсом, восхищают не маленькие ручейки, сколь бы прозрачными и полезными ни были бы они для нас, а Нил, Истр, Рейн и, конечно, больше всего — сам великий Океан . И не ясное пламя огонька, зажженного нами здесь на земле, вызывает наше неизменное восхищение, а свет небесных светил, хотя он нередко застилается мглой; а разве можно признать что-нибудь более изумительное, чем кратеры Этны, извержения которой исторгают из подземных глубин камни, целые скалы и мчатся иногда чистыми потоками подземного огня.

5. Но кратко можно выразить все это в следующем: насколько безразличны люди ко всему привычно обыденному, даже необходимому им, настолько поражает их все неожиданное и необычное.

1. Выше мы говорили о таких произведениях великих писателей, в которых необходимое и полезное тесно связано с возвышенным, теперь остается добавить, что авторы подобных книг при всех своих заблуждениях высоко вознесены над всем человеческим родом. Ведь только одному возвышенному дано увлекать нас к пределам божественного разума, а прочее все предназначено лишь для удовлетворения насущных житейских потребностей; конечно, и плавная беглость речи избавляет автора от упреков, но лишь подлинно великое вызывает восхищение.

2. Разве не следует здесь сказать также о том, что каждый из подобных авторов зачастую одним возвышенным оборотом заставляет забывать все его промахи, и, наконец, самое главное о том, что если выбрать все промахи Гомера, Демосфена, Платона и остальных величайших писателей, то все их ошибки, вместе взятые, окажутся совершенно незначительными, вернее, не составят даже и малой доли среди несомненных успехов в произведениях этих замечательных мастеров? Поэтому-то все века и все поколения, если только они не охвачены безумием зависти, воздают им победные почести, которые и до сих пор неотделимы от них и, конечно, останутся за ними

3. Впрочем, кто-то сказал, что Колосс со всеми его недостатками отнюдь не выше поликлетовского Дорифора. Такому писателю, кроме всех прочих возражений, следовало бы еще указать на то, что хотя памятники искусства должны поражать нас тщательностью своей отделки, а произведения природы — величием, только одному человеку от природы свойствен дар речи. Поэтому в статуях обычно ищут сходства с человеком, в речах, как я уже говорил, следует искать то, что возвышает их над повседневной человеческой жизнью.

4. Предстоящий вывод вновь возвращает нас к началу нашего сочинения; так как умение избегать ошибок приходит с мастерством, а возвышенное, даже неравномерно распределенное, проявляется в природном даре, то всегда и везде мастерство подобает призывать на помощь природе. Лишь в их обоюдной взаимосвязи возможно рождение совершенного произведения.

Только так надлежало ответить на поставленный вопрос. Впрочем, пусть каждый выбирает то, что ему более по душе.

1. Но вернемся вновь к метафорам, ближайшими соседями которых являются сравнения и уподобления. Последние отличаются от метафор только тем, что…

(В рукописи отсутствуют два листа).

…также и такие выражения: «Разве только ум ваш ушел в пятки, и вы растоптали его…»

Всегда необходимо знать тот предел, до которого в каждом отдельном случае можно довести гиперболу , ведь стоит лишь немного нарушить установленную границу, как гипербола исчезает, ослабевает напряжение, создается впечатление, совершенно противоположное тому, к которому стремился автор.

2. Исократ, например, даже впал в какую-то странную ребячливость из-за своей постоянной приверженности к преувеличениям. Тема его «Панегирика», как известно, сводится к тому, что Афины имеют больше заслуг перед всей Элладой, чем Спарта, с этого он прямо начинает во вступлении: «Сила слов настолько велика, что способна великое сделать малым, малое — изобразить огромным, давно известное всем — выразить по-новому, а дела недавнего времени — представить на старый лад». Вот тут-то уместно спросить нашего оратора: «Неужели, Исократ, ты и дальше только в подобной манере намерен излагать все, что касается афинян и спартанцев?» Ведь этим славословием Исократ сам взывает к своим слушателям, убеждая их не доверять его речам.

3. Итак, как мы уже сказали относительно фигур, лучшими гиперболами следует признать такие, в которых гиперболы с трудом распознаются. Писатель овладевает этим искусством тогда, когда под влиянием сильного возбуждения обращается к гиперболам и они звучат у него в один лад с величием описываемого. Так поступает, например, Фукидид в рассказе о разгроме афинян в Сицилии. «Сиракузяне, — говорит он, — спускаясь вниз, в первую очередь поражали тех, кто находился возле реки, и вода тотчас же становилась непригодной для питья. Но тем не менее ее все же пили, пили вместе с грязью и кровью, многие даже дрались из-за нее». Чрезмерность страданий и ужас положения афинян стали достоверными благодаря рассказу об этой воде, смешанной с грязью и кровью, каждый глоток которой приходилось к тому же отстаивать.

4. В рассказе о павших при Фермопилах Геродот пользуется тем же самым приемом. «Всех их, — рассказывает он, — оборонявшихся мечами, в случае если они еще у кого-нибудь оставались, либо же кулаками и зубами, варвары засыпали здесь своими стрелами». «Как же возможно, — воскликнешь ты, — зубами оказывать сопротивление врагам, облаченным в доспехи? Разве можно быть погребенным под грудами стрел?» Без сомнения это так; ведь данный факт не придуман ради этой гиперболы, но, наоборот, гипербола является удачным порождением описываемого события.

5. Я никогда не перестану твердить, что полную свободу самым смелым оборотам предоставляют лишь самые необычайные события и переживания, которые иногда даже исправляют подобные обороты; поэтому даже комедийные выражения, выходящие за рамки достоверного, мы воспринимаем как вполне вероятные, благодаря тому что они предназначены вызывать смех:

Ведь смех всегда является радостным переживанием.

6. Гиперболы одинаково связаны как с преувеличением, так и с преуменьшением, так как их общее свойство — чрезмерность. Таким образом, смешным здесь становится разрастание ничтожного.

1. Из тех источников возвышенного, которые я указал в самом начале, нам осталось, друг мой, рассмотреть пятый — сочетание слов и предложений. В двух других сочинениях я исчерпывающим образом изложил все, что смог, по этому вопросу; тут же еще остается добавить, что гармоническое сочетание не только по самой своей природе способствует убедительности речи и удовольствию от ее восприятия, но обладает особым средством для свободного проявления возвышенного.

2. Известно, что даже флейта внушает слушателям такие чувства, которые заставляют их как бы расставаться с рассудком и впадать в состояние, близкое к безумию. Флейта способна подчинить слушателя своему ритму и заставить его, даже полностью лишенного всякой музыкальности, ритмично двигаться в такт ее напева. А совершенно бессодержательные звуки кифары, благодаря смене звучания, отношению различных звуков и, наконец, искусному сочетанию, производят, как тебе хорошо известно, поразительное и даже, клянусь Зевсом, чарующее впечатление.

3. Но музыка с ее воздействием всего лишь искусственно заменяет то истинное убеждение, для которого обязательна сознательная человеческая деятельность, о чем я говорил уже неоднократно. Все это представляется мне общеизвестным. Неужели мы станем возражать против того, что сочетание слов и предложений тоже представляет собой гармонию, но не гармонию звуков, а слов, — того дара, который свойствен лишь людям. В гармонии слов рождается пестрая вереница представлений о словах, мыслях, определенных предметах; в ней же заложены разнообразные виды того прекрасного и благозвучного, чем мы наделены от рождения и с чем навсегда породнились; благодаря единству и многообразию своих созвучий эта гармония вливает незаметно в сердца слушателей те глубокие чувства, которые свойственны самому оратору, и таким образом слушатели приобщаются к величию гармонии. А разве в общем сочетании мыслей и слов такая гармония не становится созвучной величественному? Разве всеми своими средствами не чарует она нас и, всецело овладев нашей волей, разве не увлекает каждый раз к чему-то значительному, торжественному и возвышенному, т. е. ко всему тому, чем преисполнена она сама? Оспаривать эту непреложную истину, достоверность которой подтверждена всем человеческим опытом, взялся бы лишь явный безумец.

4. Сколь возвышенным и поразительным представляется нам, например, то, что высказал однажды Демосфен по поводу некого постановления народного собрания: «Псефисма эта опасность, повсюду грозившую городу нашему, прочь увлекла, словно тучу». Гармония слов и звуков тут равнозначна самой мысли. Вся фраза построена в дактилическом ритме , самом благородном и самом величественном, так как это размер героический, к тому же еще самый прекрасный из всех известных нам. Попробуем же куда-нибудь в другое место переставить слова «прочь увлекла, словно тучу». Скажем хотя бы так: «Псефисма эта, словно тучу, увлекла прочь опасность, повсюду грозившую нашему городу», или же в слове «словно» сократим один слог и скажем «как тучу». Готов поклясться Зевсом, что любому станет ясно, насколько гармония созвучна возвышенному. В выражении «словно тучу» первое слово образует двусложную стопу, а в словах «как тучу» две равнозвучащие двусложные стопы заменены полуторной стопой, причем первая, потеряв один слог, утратила с ним все возвышенное. Стоит только к двусложной стопе добавить еще один слог — «словно как тучу» — результат окажется таким же: содержание не изменится, а общий ритм разрушится и в своем падении увлечет за собой возвышенное.

1. Речь, претендующая на возвышенность и величественность, прежде всего, подобно живому телу, должна отличаться тесной взаимосвязью всех своих членов; как члены тела в отдельности не заслуживают никакого внимания, но в совокупности образуют совершенное и законченное целое, так стоит только разложить на составные части приемы, применяемые в создании возвышенных речей, как все возвышенное рассеется между этими частями, а объединенные в единое целое и связанные узами всеобщей гармонии, эти приемы сразу приобретают звучание в своей целостности. Таким образом, общую возвышенность речи, образованную совокупностью самых разнообразных приемов, можно сравнить с пиром, организованным вскладчину.

2. Всем нам хорошо известно, что многие писатели и поэты, которые либо от природы были лишены возвышенного, либо сознательно пренебрегали им, предпочитали простые разговорные слова и обороты, но произведения их не казались низкими, а, наоборот, производили впечатление торжественных и значительных исключительно из-за сочетания и гармонического расположения слов; в числе многих к ним можно отнести Филиста , иногда даже Аристофана, но более всех прочих Еврипида.

3. Вот, например, как говорит у Еврипида Геракл после убийства своих детей:

4. Описывая страдания привязанной к быку Дирки, поэт говорит так:

Хотя здесь благородно уже само содержание, оно становится еще более внушительным из-за того, что гармоничное сочетание развивается постепенно, а не стремглав; отдельные слова поддерживают друг друга, опираясь на конечные ударные слоги, и в своем единстве обретают зрелое величие.

1. С другой же стороны, ничто не принижает так возвышенную речь, думается мне, как прерывистый и торопливый размер, вроде пиррихия, трохея, дихорея , т. е. тех ритмов, которые уместны лишь в плясовых напевах; впрочем, любая речь, выдержанная в сплошном ритме, выглядит нарочито изысканной, неприятной, лишенной чувства и даже поверхностной из-за своего унылого однообразия.

2. Самое же опасное заключается в том, что подобные сплошь ритмизованные речи никогда никого не воодушевляют страстностью своего содержания, но, подобно легким и бессодержательным песенкам, предназначенным отвлекать и услаждать слушателей, они привлекают к себе внимание одним только ритмом, и нередко случается, что слушатели в свою очередь, уловив хорошо знакомые им напевы, начинают стучать ногами в такт словам оратора и, как в танце, спешат скорее завершать музыкальную стопу, пренебрегая смыслом и опережая оратора.

3. В равной же степени лишены возвышенного речи вычурные, составленные из коротеньких слов, как будто сколоченные гвоздями в тех местах, где образуются какие-нибудь несуразности или шероховатости.

1. Всякую возвышенную речь, кроме того, принижает чрезмерная отрывочность, ведь любое величавое можно без труда искалечить чрезмерным сокращением. Речь здесь идет, конечно, не о необходимой и даже обязательной краткости выразительной фразы, но о слишком сокращенном или раздробленном выражении; если дробление фразы искажает ее смысл, то чрезмерная краткость ведет к тому же, но разумное и здравое сокращение способствует быстрейшей доходчивости фразы; при этом нельзя забывать, что длинная речь в своей излишней растянутости представляется обычно бездушной и вялой.

1. Неменьшим препятствием для возвышенной речи являются просторечные выражения. Например, Геродот в божественное описание бури неожиданно вставляет нечто, клянусь Зевсом, совершенно неподходящее ко всей обстановке, а именно слова о том, что «море забурлило». Неблагозвучное слово «бурлить» в этом месте наносит сильнейший вред возвышенному. В другом месте у него же «ветер утомился» , а моряков, потерпевших кораблекрушение, ждал «неприятный конец» . Известно, что слово «утомляться» уместно лишь в разговорной речи, а определение «неприятный» в рассказе о трагическом происшествии совершенно непригодно.

2. Таким же образом всего несколькими словами испортил Феопомп великолепное описание приготовления персидского царя к походу на Египет. Он говорит так: «Разве был какой-нибудь город или народ в Азии, которые не выслали бы послов к царю? Были ли какие-нибудь чудесные и бесценные дары природы или же произведения искусства, не отправленные ему? А разве мало было всевозможных мантий и покрывал, пурпурных, расшитых, или же ослепительно белых? Недоставало разве шатров, затканных золотом и наполненных доверху различными сокровищами? Не перечислить ковров и роскошных постелей. Ко всему этому добавлялись серебряные и золотые сосуды, кубки и чаши; одни — отделанные драгоценными камнями, другие — поражавшие взгляд безукоризненной тщательностью отделки. Здесь же находилось несметное множество эллинского и иноземного вооружения. Взглядом нельзя было даже окинуть стада вьючных и жертвенных животных. Никто не смог бы пересчитать все корзины с пряностями, мешки, тюки, свитки папирусов и другие необходимые вещи. Наконец, столько было всевозможного, заготовленного впрок мяса, что огромные кучи его казались издали путникам горными кряжами».

3. В этом случае Феопомп незаметно для самого себя спускается все ниже и ниже вместо того, чтобы постепенно возвеличивать свой рассказ. В замечательное описание приготовлений к грандиозному походу он внес вдруг какие-то мешки, тюки с пряностями и сразу же ввел нас в кухню. Попробуем представить себе, что кто-нибудь действительно принес и положил мешки с тюками среди всего этого великолепия, между золотыми и разукрашенными драгоценными камнями сосудами, серебряными чашами, кубками и златотканными шатрами. Что за непривлекательное зрелище раскрылось бы перед нашими взорами! Подобным уродством должны выглядеть в описании все эти слова, оказавшиеся здесь, словно пятна на одежде, совершенно некстати.

4. Автору ничего не стоило бы избежать грубой ошибки. В дополнение к тому месту, где речь идет о горных кряжах, нужно было бы сказать еще о верблюдах и других животных, нагруженных всевозможными лакомствами; можно было, наконец, просто указать груды зерна и назвать все то, что имеет непосредственное отношение к роскоши и комфорту, если же ему было так важно сохранить в своем рассказе мельчайшие подробности, следовало бы обстоятельно все перечислить.

5. В возвышенных речах не допускаются никакие низкие или непристойные выражения, за исключением тех, которые вызваны необходимостью, но звучание слова должно всегда соответствовать его содержанию, и во всем этом мы должны неизменно подражать природе, которая, создав человека, не поместила на его лице те части тела, о которых не принято говорить, а спрятала, насколько возможно, и, по словам Ксенофонта, отвела все эти каналы, чтобы ничем не осквернить красоту своего творения .

6. Впрочем, у нас нет необходимости перечислять по отдельности все то, что снизводит возвышенное. Я с исчерпывающей полнотой уже рассмотрел все приемы, обязательные для создания благородных и возвышенных речей, поэтому совершенно ясно, что противоположные им порождают обычно речи низкие и безобразные.

1. Теперь, дорогой мой Терентиан, когда я уже покончил со своей темой, по твоей же просьбе, так как твоя любознательность мне достаточно хорошо известна, я остановлюсь еще на одном вопросе, который недавно предложил мне один известный философ , сказав следующее.

«Меня, как и многих других, крайне удивляет, что в наше время можно встретить немало очень талантливых и высокообразованных людей, способных своим красноречием доставить нам настоящее наслаждение. Однако среди них почему-то почти невозможно отыскать таких, которые обладали бы возвышенной и подлинно величественной натурой, а отсутствие произведений подобного рода отмечено теперь уже повсюду и приобрело характер всеобщего бедствия нашей эпохи.

2. Стоит ли нам принять здесь распространенное мнение о том, что только одна демократия порождала великие натуры, что с ней они достигали своего расцвета и вслед за ней сошли в могилу? Говорят также, что лишь одна свобода способна питать и лелеять великие умы, одновременно вселяя в них гордое рвение к соперничеству и к борьбе за заслуженное первенство.

3. Те же награды, которыми демократические государства поощряют своих ораторов, оказывают в свою очередь благодатное воздействие на их души, и они словно подвергаются необходимому очищению и начинают на свободе сиять своим полным блеском. Мы же, современные люди, с детских лет воспитывались в правилах исправного раболепия; наши младенческие суждения пеленались в законы и обычаи рабства; поэтому мы, даже не отведав свободы, самого прекрасного и животворного источника красноречия, по моему глубокому убеждению, способны сделаться всего лишь великолепными льстецами.

4. Тебе хорошо известно, что наша челядь, состоящая из рабов по рождению, имеет свои склонности и способности. Но раб никогда не сможет быть оратором. Боязнь свободного слова, подобно некому недремлющему стражу, сразу же бурно закипает в его груди и смиряет его, привыкшего к постоянным побоям.

5. Гомер говорил об этом так:

Если только правду говорят о тех карликах, которых называют обычно пигмеями , то даже самое легкое рабство лучше всего сравнить с теми ящиками, где с измальства лежат они, чтобы уже не расти более. Особые повязки стягивают тела этих карликов, калеча и уродуя их. Подобным же образом для человека любое рабство — тот ящик, в который, словно в темницу, заключена человеческая душа; а от пребывания в нем душа становится ничтожной и безобразной».

6. Но тут я, перебив философа, в свою очередь сказал следующее.

«Мой дорогой друг, давно уже привыкли люди легко и бездумно бранить все, что связано с современной им жизнью. Но подумай-ка, не с миром ли, воцарившимся теперь на земле, связано исчезновение великих талантов или, вернее, не с той ли непреодолимой войной, которая не позволяет мирно покоиться нашим желаниям? А может быть, клянусь Зевсом, повинны в этом и различные страсти, которые ежедневно повсюду подстерегают, увлекают и порабощают нас. Ненасытная жажда денег, поразившая всех без разбора, погоня за удовольствиями не только приковали нас к себе, но, как говорится, за собой влекут в пропасть. Из этих болезней сребролюбие — унизительно, а поиски наслаждений — отвратительны.

7. Мне трудно представить себе, чтобы те люди, которые преклоняются перед чрезмерным богатством, вернее сказать, как бога почитают его, были способны оградить свои души от пороков, неизменно сопутствующих богатству; всем известно, что рядом с несметным и безграничным богатством постоянно шествует подобное ему расточительство. Лишь только богатство раскроет для себя городские ворота и двери домов, вслед за ним туда же проскальзывает мотовство и устраивается вместе с ним. Спустя некоторое время эта достойная пара, говоря словами мудрецов, свивает себе гнездо и начинает выводить потомство, а далее в роли законных наследников, а не жалких побочных отпрысков, на свет появляются праздное бахвальство, спесь и роскошь. Стоит только безнаказанно дать подрасти этим младенцам, как они, став взрослыми, сами с большой поспешностью начинают порождать в человеческих душах новых и самых злобных деспотов — насилие, беззаконие и бесстыдство.

8. Все происходящее совершенно неизбежно, и людям не суждено вновь прозреть или вспомнить о своем добром имени, которое теперь утрачено уже навсегда. Круг их порочной жизни замкнется гибелью, а душевное величие, возможно когда-то и свойственное им, гибнет, сохнет и постепенно совсем исчезает. Обратного пути для таких людей не существует, так как они полностью поглощены обыденными и низменными занятиями и некогда задумываться им над тем, что открывает доступ бессмертию.

9. Тот, кто дал однажды себя подкупить, никогда уже не будет настолько свободен и разумен, чтобы отдавать предпочтение в судебных делах справедливости и честности. Ведь каждый взяточник считает честным и справедливым лишь то, что служит его личным корыстным интересам. В наше время жизнь и судьба любого человека зависят от всевозможных подкупов, от планов взаимного тайного истребления и, наконец, от различных козней ради овладения завещанием. Все мы, как верные рабы, прислуживаем собственной выгоде и ради нее готовы принести в заклад и даже продать свою собственную душу. Таковы те всеобщие болезни, которые разъедают изнутри и подтачивают всех и каждого из нас. Поэтому кто же поверит, что в подобной обстановке можно разыскать судью столь беспристрастного, чтобы он, отстаивая великие и бессмертные деяния, нашел бы в себе мужество отвернуться от предложенных ему денег и вышел бы победителем в отчаянной схватке с собственным корыстолюбием.

10. Нет, уж лучше нам, таким, какие мы есть, продолжать оставаться рабами и отвернуться от свободы. Попробуй! Провозгласи наши страсти свободными! Словно сорвавшиеся с цепей, они ринутся на наших же близких, и весь мир запылает в пламени разбушевавшихся пороков.

11. Также нет необходимости скрывать то, что наши природные таланты теперь блекнут и вянут из-за той праздности, которая за редким исключением властвует над всеми нами. Кто из нас рискнет предпочесть заботу о настоящей пользе и подлинный труд личной славе и минутным удовольствиям?!»

Доля пафоса в любом произведении, преимущественно в возвышенном, как мне кажется…

(На этом рукопись обрывается).

ПРИМЕЧАНИЯ:

«дорогой Постумий Терентиан». — Постумий Терентиан — неизвестный знатный римлянин, адресат сочинения. Вероятно, он ученик автора, завершающий свое образование перед началом государственной службы, т. е. один из тех образованных людей, которые готовятся к общественной деятельности, как сказано ниже в этой же главе. Псевдо-Лонгин называет его νεανίας, так было принято обращаться к молодым людям в возрасте от 20 до 30 лет. Все попытки установить его личность не были удачными, но так как его имя довольно редкое, то, возможно, о нем как о коменданте египетского города Сиены говорит Марциал (I, 87, 6).

«Добрый делами и правдой». — Цитата из речи Демосфена против Тимократа, 13.

«возвышенное является вершиной». — Возможно, здесь Псевдо-Лонгин цитирует критикуемые им «Записки» Цецилия.

«раскрывая сразу же перед всеми мощь оратора». — Термины «оратор», «риторический» и все производные от них следует понимать в применении ко всему словесному художественному творчеству, прежде всего, к прозе.

«Некоторые люди, считая ошибочными все правила и наставления». — В отличие от Цецилия автор трактата разделяет мнение тех, кто отдает предпочтение природному таланту, но одновременно осуждает поклонников альтернативы — талант или правила. Он не согласен также с теми, кто считает умение (искусство) врожденным и недоступным для изучения.

«Возвышенное… требует как бича, так и узды». — Это противопоставление, источник которого неизвестен, было очень популярным у античных авторов. Рассказывают, что Аристотель любил повторять о своих любимых учениках: «Один из них нуждается в узде, а другой в биче». По словам Исократа, историк Феопомп нуждался в узде, а Эфор — в биче.

«хорошо говорит Демосфен». — Неточная цитата из речи «Против Аристократа», 113.

«…сверкает ярко пламя очага…» — Цитируется несохранившаяся трагедия Эсхила «Орифия». Одноименная героиня этой трагедии, дочь афинского царя Эрехфея, была похищена богом северного ветра Бореем. Борей сватался к Орифии, но отец девушки отверг его, и разгневанный бог грозит спалить дом Эрехфея. Эта цитата, приведенная как пример напыщенного, «паратрагического» стиля, стала классическим образцом для характеристики подобного стилистического недостатка.

«смехотворны выражения Горгия из Леонтины». — Цитаты из несохранившихся речей Горгия, оратора и софиста из сицилийского города Леонтины. Древние считали его основоположником художественной ораторской прозы и одним из создателей теории и главных форм художественного прозаического стиля.

10. «фразы Каллисфена, а особенно Клитарха». — Каллисфен — греческий историк конца IV в. до н. э., про которого Аристотель говорил, что он велик и силен в слове, но лишен благоразумия. Клитарх, его современник, придворный историк Александра Македонского. Сочинения обоих не сохранились.

11. «говоря словами Софокла». — Древние называли Софокла учеником и соперником Эсхила. Псевдо-Лонгин цитирует отрывок из несохранившейся трагедии Софокла, сюжет которой был также заимствован поэтом из мифа о Борее и Орифии, как и в одноименной трагедии Эсхила (см. гл. III, 1). Софокл сравнивает Борея с флейтистом, который дует во всю мочь в отверстие своего инструмента, пренебрегая специальной повязкой, поддерживавшей нижнюю челюсть с целью смягчения и ослабления силы звука. Эту же самую цитату, но в несколько измененном виде, приводит Цицерон в письме к Аттику (II, 16, 2).

12. «сочинения Амфикрата, Гегесия и Матрида». — Амфикрат — афинский оратор IV в. до н. э.; Гегесий из малоазийского города Магнесии, писатель и оратор начала III в. до н. э., один из основоположников азианского стиля. О его сочинениях крайне неприязненно отзывался Цицерон, считая их образцом дурного вкуса (Оратор, 226). Оратор Матрид (начало II в. до н. э.) — последователь Гегесия.

13. «очень благородно поскользнуться, стремясь к возвышенному». — Популярная цитата неизвестного автора.

14. «нет никого более чахлого, чем больной водянкой». — Пословица.

15. «следует признать ребячливость». — Буквальный перевод греческого термина μειραχιῶδες. Об этом пороке стиля, особенно частом среди аттикистов, неоднократно говорят греческие и латинские авторы — Дионисий Галикарнасский, анонимный автор «Риторики к Гереннию», Цицерон, Плутарх.

16. «названный у Феодора "парентирсом"». — Впервые о споре Феодора и Аполлодора рассказывает Квинтилиан (3, 1, 17). Псевдо-Лонгин никогда не называет имя Аполлодора, сторонником которого выступает открыто Цецилий, но повсюду поддерживает взгляды Феодора и его учеников (см. стр. 93). Феодор, например, зло высмеивал приверженцев ложного и надуманного патетического стиля, не связанного с содержанием текста; подобный стиль он называл «парентирсом», заимствовав данный термин из культа Диониса, где участники культового действия, вакханты и вакханки, неистовствовали в состоянии религиозного экстатического безумия.

17. «больше всех страдает Тимей». — Тимей, уроженец Сицилии, историк IV в. до н. э.; его труд по истории Сицилии и Италии не сохранился. Для Цецилия он является образцовым писателем.

18. «Исократ сочинил "Панегирик"». — Оратор Исократ (IV в. до н. э.), ученик Горгия и учитель красноречия, один из создателей нормативной художественной прозы, для которой характерными были благозвучие и пышный, тщательно отделанный период. Из его публицистических речей особенно был знаменит «Панегирик» («Речь на всеэллинском собрании»), в котором он прославлял Афины и призывал к объединению всех греков для похода на восток и захвата Персии.

19. «им пришлось тридцать лет покорять Мессению». — Спартанцы в VIII-VII вв. до н. э. долго и упорно воевали со своей западной соседкой Мессенией, стремясь захватить ее и поработить население. Война окончилась поражением Мессении.

20. «об афинянах, ставших пленниками сицилийцев». — Тимей описывает события Пелопоннесской войны, хорошо известные нам по Фукидиду и получившие название «сицилийской экспедиции». В 415 г. до н. э. афиняне решили захватить и разгромить союзника Спарты — крупный торговый город Сиракузы, чтобы затем завоевать всю Сицилию. Но накануне выхода в море афинского флота неизвестные люди опрокинули и разбили гермы — столбы с изображением бога Гермеса, стоявшие на перекрестках афинских улиц. Так как Гермес считался покровителем сицилийцев, то ночное происшествие было воспринято как дурное предзнаменование. Действительно сицилийская экспедиция, недостаточно подготовленная и плохо организованная, закончилась полной катастрофой для Афин. Командующий сицилийским флотом Гермократ нанес поражение афинянам, и тысячи уцелевших от гибели пленников были направлены в сицилийские каменоломни, где вскоре разделили участь погибших.

21. «о тиране Дионисии». — Речь идет о правителе Сиракуз Дионисии II и о восстании, поднятом против него сиракузцами. Сначала во главе восстания находился дядя Дионисия Дион, но после его смерти жители города, стремясь свергнуть ненавистного им правителя, обратились за помощью к коринфянам и вместе с ними вынудили Дионисия отказаться от власти. Так как коринфяне считали себя потомками Геракла, Тимей называет их Гераклидами.

22. «Ксенофонт в "Лакедемонской политии"». — Сочинение о государственном устройстве Спарты (Лакедемона), приверженцем которой был Ксенофонт.

23. «стыдливее девиц очей наших — наших зениц». — Лакедемонская полития, III, 5. В подлиннике непереводимая игра слов, основанная на том, что по-гречески слова «дева» и «зрачок» являются омонимами (παρϑένος).

24. «О винопийца, с взорами пса». — Илиада, I, 25. Слова Ахилла, обращенные к Агамемнону.

25. «рассказывая об Агафокле». — Агафокл — правитель Сиракуз, прославившийся своими бесчинствами; при нем был выслан из Сицилии Тимей.

26. «В храмах обретут свое место…» — Платон , Законы, V, 741 C.

27. «О Мегилл…» — Там же, VI, 778 Д.

28. «Геродот, называя красивых женщин…» — Геродот , V, 18.

29. «можно сказать о метаболах». — Метаболой в античной риторике называлось любое отклонение от основного стиля данного произведения или речи.

30. «изучая возвышенное в поэзии и в прозе». — В греческом языке отсутствовал термин «проза», здесь вместо него, но с тем же значением употреблено слово) λόγοι — буквально «слова», «речи».

31. «слова Гомера об Алоадах». — Одиссея, XI, 315-317. Согласно мифу, сыновья героя Алоэя и внуки Посидона От и Эфиальт отличались с детства исполинским ростом и необычайной силой. Решив захватить обитель богов Олимп, они на вершину горы Олимпа взгромоздили горы Оссу и Пелион, но богов спас Аполлон, убивший братьев своими стрелами.

32. «тот самый пафос, в котором чувствуется подлинное вдохновение». — Псевдо-Лонгин раскрывает здесь сущность подлинного пафоса, противоположного «парентирсу» (см. стр. 121 [см. примечания выше] ).

33. «в описании страны мертвых… молчание Аякса». — В XI песне Одиссеи Одиссей спускается в царство мертвых, где видит тени своих былых соратников. В числе их он встречает Аякса, который даже после смерти не может простить Одиссею нанесенную им обиду. Когда после смерти Ахилла возник спор о достойном претенденте на его доспехи, выбор пал на Аякса и Одиссея, а затем доспехи были присуждены Одиссею. Аякс, сочтя себя обесчещенным, покончил самоубийством. Одиссей при виде Аякса обращается к нему со словами примирения, но «не ответствовал он; за другими тенями мрачно пошел…» Одиссея, XI, 563-564.

34. «в течение всей своей жизни жили рабскими мыслями». — Здесь говорится не о социальном, а о духовном рабстве, и рабами называются те люди, которые раболепствуют перед своими страстями и не обуздывают своих желаний. Эту же мысль автор подробно развивает в XLIV главе.

35. «Александр Великий как-то сказал…» — Этот популярный в древности исторический анекдот, известный нам по Арриану (Анабасис Александра, II, 25, 2), автор заимствовал, скорее всего, из сочинения неизвестного современника Александра. Когда персидский царь Дарий, потерпев поражение от Александра, предложил последнему заключить мир, присутствующий при переговорах приближенный Александра Парменион заметил: «На месте Александра я принял бы это предложение». На это Александр ответил ему: «На месте Пармениона я тоже принял бы его». По мнению автора трактата, возвышенные мысли и характер Александра Македонского прекрасно отражены в его словах.

36. «А как отличается от гомеровского описания». — В качестве примера возвышенного здесь цитировались те стихи из Илиады, в которых описывалась богиня раздора Эрида:

37. «изображение Мрака, которое предлагает Гесиод…» — Помимо двух основных произведений — поэм «Труды и дни» и «Теогония», Гесиод считался автором многих других сочинений, в том числе небольшой поэмы «Щит Геракла», один стих из которой (267) цитирует Псевдо-Лонгин.

38. «Сколько пространства воздушного…» — Илиада, V, 770-772.

39. «Вкруг, как трубой…» — Илиада, XXI, 388.

40. «В ужас пришел…» — Илиада, XX, 61-65.

41. «если не принять его за аллегорию». — Последователи стоической философии всю гомеровскую теологию воспринимали аллегорически, Псевдо-Лонгин иронизирует по поводу этих взглядов.

42. «в стихах о Посидоне…» — Компиляция стихов из различных мест Илиады: XIII, 18; XIII, 19, 27-30.

43. «иудейский законодатель… написав в начале своей книги о законах». — Здесь речь идет о Моисее, под книгой о законах которого автор подразумевает Моисеево Пятикнижие. Приведенная далее в тексте цитата взята из первой книги Пятикнижия (Бытие). Появление библейской цитаты в греческом произведении середины I в. н. э., цитаты, не совпадавшей к тому же с каноническим текстом Септуагинты, вызывало недоумение исследователей. Впервые на нее обратил внимание один из первых издателей Псевдо-Лонгина Франциск Порто (1569), сочтя все это место позднейшей вставкой. Мнение Порто сразу же встретило одобрение многих, также и позднейших ученых, в числе других поддержали его известный филолог XVIII в. Д. Рункен, а затем уже в XX в. К. Циглер. Так как еще в XVII в. голландский ученый Н. Толли установил близость данного текста с двумя отрывками из «Иудейских древностей» Иосифа Флавия (I, 3, 15 и I, 4, 22-24), то на этом основании Вольгреф, Циглер и другие сторонники интерполяции единогласно объявили ее источником сочинение Флавия. Другие исследователи интересовались этим текстом, стремясь сохранить имя Кассия Лонгина и обосновать его авторство (F. Marx , Wiener Studien, 20. 1898, 169-204; H. Lebéque , Du Sublime. Paris, 1939).
Но к настоящему времени большинство исследователей уже не сомневается в подлинности цитаты, так же как и в непричастности Кассия Лонгина к сочинению «О возвышенном». Оба эти положения были с достаточной убедительностью доказаны Г. Кайбелем и Г. Мучманом. Однако нерешенным остается вопрос об источнике Псевдо-Лонгина. Одни считают, что ссылка на Моисея и библейская цитата были в сочинении Цецилия (Рёпер, Роберте), другие предполагают, что автор узнал ее от Феодора, уроженца города Гадары, где, по словам Страбона (XVI, 759), было сильно иудейское влияние (Мучман, Шанц), третьи, наконец, основываясь на общеизвестной близости данного текста как по форме, так и по содержанию с Филоном Александрийским (De ebrietate, 198), доказывают, что Псевдо-Лонгин и Иосиф Флавий, находясь под влиянием идей Филона, могли независимо друг от друга использовать его в качестве источника (Э. Норден). Как известно, около 40 г. Филон находился в Риме, прибыв во главе посольства к императору Гаю Калигуле от иудейской александрийской общины. В это же время жил в Риме и автор трактата «О возвышенном», который, по мнению Нордена, мог не только встречаться с Филоном, но даже увлечься его идеями и отразить их в своем сочинении. Цитата же, приведенная Псевдо-Лонгином по памяти и поэтому неточная, не представляла собой ничего исключительного, так как основы иудейской апологетики были достаточно широко известны в Риме в I в. н. э. (P. Wendland , Hellenistische-Römische Kultur, 2 Aufl., 1912, 202; E. Norden , Jahve und Moses in hellenistischen Theologie. Festgabe für A.V. Harnack. Tübingen, 1921, 292 sq.). Критика гомеровской теологии и противопоставление ей другой религии с этими же самыми примерами, приведенными у Псевдо-Лонгина, перешли потом к греческим писателям II в. н. э. Аристиду и Афинагору (см.: I. Geffcken , Zwei griechische Apologeten. Leipzig, 1907).
Благодаря обращению к иудейской литературной традиции Псевдо-Лонгин может по праву считаться основоположником сравнительного метода в литературоведении, так как до него лишь от случая к случаю сравнивали памятники греческой и римской литературы.

44. «Зевс всемогущий…» — Илиада, XVII, 645-647. Данаи, или данайцы — греки.

45. «Словно Арей, сотрясатель копья…» — Илиада, XV, 605-607.

46. «Одиссея младше Илиады». — Критика Одиссеи — одно из самых интересных мест трактата. Вопреки общему мнению того времени Псевдо-Лонгин считает Гомера автором обеих поэм, устанавливая однако существенное различие между ними. Он говорит о динамичности, величии и великолепии Илиады и находит Одиссею описательной, эпизодичной, где повседневность чередуется со сказочностью. Об этих особенностях поэмы говорил еще Аристотель, сравнивая ее с комедией. Псевдо-Лонгин переносит сравнение на новую комедию и, используя оригинальную, прежде всего эстетическую аргументацию, предлагает свое объяснение особенностей Илиады и Одиссеи.

47. «Лег там Аякс бедоносный…» — Одиссея, III, 109-111. Нестор рассказывает Телемаху об участи героев троянского похода.

48. «ни событий в пещере циклопа». — Одиссея, IX, 181 сл.

49. «рассказы о мехах, о героях, обращенных Киркой в свиней…» — Одиссея, X, 1 сл., 210 сл. Зоил — ученый грамматик из города Амфиполя в Македонии (конец IV в. до н. э.), за злобную критику Гомера прозванный «бичевателем Гомера», а за пристрастие к язвительным насмешкам «риторическим псом».

50. «о Зевсе, которого, подобно птенцу, кормили голубки». — Одиссея, XII, 62 сл.

51. «об Одиссее, голодавшем…» — Одиссея, XII, 447.

52. «все небылицы при убийстве женихов». — Одиссея, XXII, 79 сл.

53. «Именно так поступает Сапфо». — Цитируется Сапфо, фрагмент 2, пер. Вяч. Иванова. Оценка творчества Сапфо у Псевдо-Лонгина существенно отличается от обычной античной критики: он не дает метрического разбора, умалчивает о музыке стиха, а сосредоточивает все внимание на психологизме поэтессы, на ее умении объективизировать свои чувства и изображать их внешние проявления.

54. «Сочинитель же "Аримаспеи", напротив, считает…» — Аримаспы — легендарные одноглазые жители юга Приуралья или Алтая, непрерывно воевавшие с грифами за золото (Геродот , III, 116; IV, 13 и 27). Несохранившуюся поэму о них, по словам Геродота и Павсания, сочинил в начале VI в. до н. э. поэт Аристей из Проконесса.

55. «Грозен упал, как волна…» — Илиада, XV, 624-628.

56. «Попытался то же самое описать и Арат…» — Цитируется стих (299) из поэмы Арата «Феномены» («Небесные явления»). Эту же цитату о близкой смерти моряков приводит в латинском переводе римский писатель Сенека Старший, рассказывая о декламациях ритора Цестия Пия, жившего во времена Августа. Цестий Пий, уроженец малоазийского города Смирны, мог быть старшим современником или даже земляком Псевдо-Лонгина.

57. «нарушив привычный ритм стиха». — Здесь в греческом оригинале после предлога «из-под» (ὑπέχ) имеется пауза (цезура), которая, разбивая стих на две части, как бы выделяет и акцентирует предлог, отделяя его от последующего слова «смерти». Это довольно редкое явление в греческой метрике не передано в русском переводе.

58. «Также поступил Архилох…» — Среди уцелевших фрагментов Архилоха тема кораблекрушения и гибели моряков в волнах разбушевавшегося моря занимает очень большое место.

59. «Был некогда вечер…» — Демосфен , О венке, 169, пер. С. И. Радцига.

60. «так называемое нарастание». — Под нарастанием автор подразумевает постепенное возрастание и расширение мысли, за которым в речи следует переход к возвышенному, и настоятельно подчеркивает, что оно является средством достижения возвышенного.

61. «нарастанием называется такая фигура…» — Определение, близкое к тому, которое критикует автор, встречается в анонимном трактате, так называемом Anonymus Sequerianus (см.: Rhetores graeci, ed. Spengel — Hammer, I, 457). Возможно, оно восходит к Цецилию, как считает Мучман.

62. «отличается от Демосфена и ваш Цицерон». — По свидетельству Плутарха (Демосфен, 3) и по указанию византийского лексикона Суда (под словом «Цецилий»), у Цецилия было специальное сочинение, посвященное сравнению Демосфена и Цицерона, в котором мощному стилю Демосфена (δεινότης) противопоставлялся приятный (ἡδύς) стиль Цицерона.

63. «Те, кто не знает мудрости…» — Платон , Государство, IX, 586 A.

64. «подобно Пифии, заражаются чужим вдохновением». — Пифия — жрица храма Аполлона в Дельфах. Впадая в экстатическое состояние, она выкрикивала бессвязные слова, которые записывали и толковали стоявшие возле нее жрецы. В древности считалось, что экстаз Пифии вызывался ядовитыми испарениями, поднимавшимися из расщелины скалы, возле которой она сидела.

65. «ученики Аммония». — Те, кто считали автором трактата Кассия Лонгина, утверждали, что здесь автор имеет в виду Аммония Сакку, неоплатоника III в. н. э. Однако уже в середине прошлого века Репер доказал, что речь идет об Аммонии Александрийском, грамматике II в. до н. э., который в схолиях к Илиаде назван автором труда о гомеровских заимствованиях у Платона, о нем же упоминается в словаре Суда.

66. «как говорит Гесиод…» — Труды и дни, 24.

67. «называются иногда зрительными образами». — В оригинале слово φαντασία, которое И. И. Мартынов неудачно переводит как «мечтания» или «видения».

68. «Я умоляю, мать, не насылай…» — Еврипид , Орест, 255—257, пер. Н. Ф. Анненского.
После убийства матери Оресту мерещатся чудовищные Эринии, богини мщения, которые преследуют его, грозя гибелью.

69. «Она убьет меня…» — Ифигения в Тавриде, 291.

70. «Говоря словами Гомера». — Илиада, XX, 170—171.

71. «Гелиос, вручая вожжи Фаэтону, говорит так…» — Цитируется далее отрывок из несохранившейся драмы Еврипида «Фаэтон», сюжет которой заимствован из мифа о юноше Фаэтоне, сыне Гелиоса. По просьбе сына, Гелиос, связанный неосторожной клятвой, предоставил ему свою колесницу. Фаэтон не сумел справиться с конями, выронил вожжи, и неуправляемая колесница понеслась по направлению к земле, сжигая все на своем пути. Чтобы спасти землю, Зевс вынужден был поразить Фаэтона насмерть молнией.

72. «в словах Кассандры…» — Цитата из несохранившейся трагедии Еврипида «Александр». Кассандра, дочь троянского царя Приама, обладала даром пророчеств, в которые никто не верил.

73. «Семь полководцев, главари свирепые…» — Эсхил , Семеро против Фив, 42—46, пер. А. И. Пиотровского. Войско, предводительствуемое Полиником, готовится к походу на Фивы. Энио — богиня войны, разрушительница городов, спутница Арея. Кадмейцы — фиванцы, потомки основателя Фив Кадма.

74. «Так, у Эсхила чертоги Ликурга…» — Среди драм Эсхила была несохранившаяся трилогия «Ликургия». Ликург, царь Фракии, не признал бога Диониса и изгнал его из страны, за что боги жестоко его покарали.

75. «Еврипид выразил то же самое…» — Вакханки, 726.

76. «Софокл, изобразив Эдипа умирающим». — Эдип в Колоне, 1586.

77. «внезапно возникает призрак Ахилла». — Ссылка на неизвестное нам стихотворение Симонида, который, по словам древних, славился своим умением вызывать скорбь и сострадание. Ахилл погиб от руки Париса еще до падения Трои.

78. «когда Орест говорит…» — Еврипид , Орест, 264—265, пер. И. Ф. Анненского.

79. «Если бы один человек…» — Демосфен , Против Тимократа, 208.

80. «поступил Гиперид». — В битве при Херонее в 338 г. Греция была покорена Македонией и утратила свою независимость. Нижеприведенная цитата из несохранившейся речи Гиперида неоднократно встречается у греческих авторов.

81. «перейти к риторическим фигурам». — Термин «фигура» (σχῆμα) впервые был употреблен Анаксименом из Лампсака (IV в. до н. э.). Фигуры речи специально разбирал Аристотель, а его последователи, в частности Деметрий Фалерский, выделяли уже две категории: фигуры речи и фигуры мысли. Цецилий посвятил отдельное сочинение этому вопросу, в котором перечислял и классифицировал различные фигуры речи.

82. «Вы не повинны, граждане афинские…» — Демосфен , О венке, 208.

83. «клянусь погибшими при Марафоне». — В 490 г. до н. э. греческое войско под предводительством афинского полководца Мильтиада одержало знаменательную победу близ Марафона в Аттике над значительно превосходящими их силами персов и спасло Элладу от порабощения.

84. «знаменитые победы при Марафоне и Саламине». — Около острова Саламина, неподалеку от Афин, в 480 г. греческий флот обратил в бегство и уничтожил корабли персов; это морское сражение оказалось решающим на последнем этапе греко-персидской войны.

85. «подобную клятву применил комедийный поэт Евполид». — Два стиха из утраченной комедии современника Аристофана. Возможно, эти слова в комедии «Демы» произносил в царстве мертвых полководец Мильтиад.

86. «Артемисии, выступали под Платеями». — Прославленные места греческих побед, одержанных в греко-персидской войне.

87. «Эсхин». — Идейный руководитель промакедонской партии, противник Демосфена.

88.

95. «слова Эдипа…» — Софокл , Царь Эдип, 1372—1377, пер. С. В. Шервинского.

96. «…нет более Гекторов, нет Сарпедонов». — Цитата неизвестного автора. Сарпедон — сын Зевса, союзник троянцев, убитый Патроклом.

97. «в платоновском отрывке об афинянах…» — Платон , Менексен, 245 D. Пелопс — мифический правитель Пелопонесса — считался уроженцем Малой Азии и не был по рождению греком. Родоначальником данайцев, или данаев, греки называли Даная, сына египетского царя Бела, а варварами — всех негреков.

99. «Когда Фриних поставил свою драму…» — Геродот , VI, 21. Фриних был старшим современником Эсхила; его произведения не сохранились, но известно, что в трагедии «Взятие Милета» были воспроизведены события того времени, связанные с захватом персами малоазийского греческого города Милета.

100. «Кто-то, — рассказывает Ксенофонт…» — Ксенофонт , Воспитание Кира, VII, 1, 37. Героем этого произведения является основатель персидской монархии Кир Старший, идеальный герой Ксенофонта.

101. «Ты бы сказал…» — Илиада, XV, 697—698.

102. «у Арата…» — Феномены, 287.

103. «От города Элефантины…» — Геродот , II, 29. Элефантина — город на одноименном острове Нила.

104. «Но Диомеда вождя не узнала бы ты…» — Илиада, V, 85.

106. «Именно так поступает Гекатей…» — Гекатей — предшественник Геродота, автор первого труда по географии («Описание земли») и историко-мифологического трактата «Родословные», отрывок из которого приводится здесь. Кеикс — мифический царь греческого города Трахина, друг и родственник Геракла. Когда после смерти Геракла его сыновья (Гераклиды) подверглись преследованиям со стороны врага Геракла Эврисфея, осадившего Трахин, напуганный происшедшим Кеикс предложил Гераклидам покинуть город.

107. «Неужели среди вас…» — Демосфен , Против Аристогитона, I, 27.

108. «говорит у Гомера Пенелопа…» — Одиссея, IV, 681—689. Платон , Законы, 801 B.

114. «в прекрасных словах раскрывается весь свет…» — В оригинале непереводимая игра слов, так как по-гречески выражение «светоч разума» (φῶς νοῦ) близко по звучанию слову «голос», «звук» (φωνή). На основании этого внешнего сходства последователи стоической философии ошибочно объясняли происхождение и значение слова φωνή. На эту псевдоэтимологию намекает здесь Псевдо-Лонгин.

115. «сказал Анакреонт…» — Анакреонт , фрагмент 88. Вольный перевод всего этого стихотворения сделан с французского Пушкиным («Подражание Анакреонту», 1828).

116. «Филипп, — говорит Феопомп…» — Феопомп — греческий историк середины IV в. до н. э., автор несохранившихся сочинений «История Эллады» и «История Филиппа Македонского», из последнего, вероятно, и заимствована данная цитата. 123. «Аполлоний в своей поэме об аргонавтах». — Аполлоний Родосский (III в. до н. э.), автор эпической поэмы «Аргонавтика», в которой рассказывалось о походе греческих героев в Колхиду за золотым руном.

124. «Феокрит большинством своих буколических стихов…» — Феокрит (III в. до н. э.) — основоположник буколической поэзии, в которой воспевалась пастушья жизнь на лоне природы (βουχόλος — пастух).

125. «Эратосфен в своей маленькой поэме "Эригона"». — Эратосфен (III в. до н. э.) в несохранившейся элегической поэме «Эригона» рассказывал об афиняне Икарии, который, выполняя волю Диониса, решил научить своих земляков виноделию. Получив от Диониса мех с вином, он напоил пастухов, а народ, сочтя пастухов отравленными, убил Икария. Эригона, дочь Икария, разыскала могилу отца и в отчаянии повесилась. Боги превратили Икария, Эригону и ее верную собаку в созвездия Волопаса, Девы и Пса.

126. «предпочтешь называться Ионом Хиосским». — Критики упрекали Иона Хиосского (V в. до н. э.) в отсутствие оригинальности.

127. «даже Гиперида придется поместить выше Демосфена». — Гиперид (см. стр. 132 [см. примечания выше] ) был вместе с Демосфеном руководителем антимакедонской партии, но уступал Демосфену в таланте и популярности. В конце прошлого века среди египетских папирусов были обнаружены большие фрагменты шести его речей, которые полностью подтверждают характеристику, данную Гипериду Псевдо-Лонгином (см.: R.A. Pack , The greek and latin literary texts from Greco-Roman Egypt. Ann. Arbor. Univ. of Michigan Press, 1952, №№ 963-966).

128. «А знаменитое надгробное слово». — Эпитафий в честь погибших в Ламийской войне (323—322 гг.), явившейся последней неудачной попыткой греков после смерти Александра Македонского свергнуть македонское иго и вернуть свою независимость.

129. «пустяковые речи о Фрине или Афиногене». — Когда знаменитая гетера Фрина была привлечена к суду по обвинению в безбожии, Гиперид составил речь в ее защиту, которая была столь популярной в античности, что Месалла Корвин даже перевел ее на латинский язык. Согласно распространенному анекдоту, Гиперид, желая любой ценой обеспечить благоприятный исход дела, в заключение своего выступления сорвал одежды с Фрины, и судьи, пораженные ее красотой, оправдали ее. Речь же против Афиногена была произнесена на незначительном процессе по поводу частной торговой сделки.

130. «Ведь природа никогда не определяла…» — Это прославленное в античности место, вероятно, являлось общим положением греческой философии. Его приписывает Пифагору позднеантичный неоплатоник Ямблих (конец III в. н. э.), а, по свидетельству Цицерона, аналогичные мысли высказывал Гераклит (Cicero , Tusculanae disputationes, V, 3, 8).

131. «сам великий Океан». — По античным представлениям, Океан — огромная река, окружающая землю и дающая начало всем рекам, источникам и морским течениям. Из Океана восходят и в него же входят все небесные светила.

132. «Воды доколе текут…» — Один стих из знаменитой в древности эпитафии на гробнице фригийского царя Мидаса. Ее автором считали Гомера или Клеобула из Линды (одного из семи мудрецов). Эпиграмма эта была известна поэту Симониду (fr. 48 D.); ее цитировал Платон (Федр, 264 CD); приведена она в Палатинской антологии (VII, 153). Надпись составлена так, что ее можно читать в обратном порядке стихов от последнего к первому.

133. «Колосс со всеми его недостатками отнюдь не выше поликлетовского Дорифора». — Неизвестно, какой колосс имеется в виду. Одни считают, что колоссом назван здесь Зевс Олимпийский, созданный Фидием из золота и слоновой кости, другие видят в нем знаменитую статую Гелиоса — колосс Родосский, величайшую из древних статуй, разрушенную землетрясением в конце III в. до н. э. (Вольтерс). Третьи говорят о воздвигнутой в 64 г. н. э. статуе императора Нерона, про которую рассказывает Плиний (Бухенау, Ф. Маркс). Наконец, четвертые предполагают, что здесь подразумевается не какая-либо конкретная статуя, а монументальная скульптура вообще, т. е. те самые колоссальные статуи, в которых императорский Рим не испытывал недостатка (Кайбель). Последнее мнение представляется убедительным, так как здесь автор противопоставляет большое великому и иллюстрирует свое положением общим примером: художественный канон Поликлета (Дорифор) и новый помпезный монументальный стиль.

134. «Разве только ум ваш…» — Демосфен , О Галонессе, 45.

135. «можно довести гиперболу». — Здесь и выше разбираются гиперболы, т. е. такой художественный троп, который состоит в непомерном преувеличении силы, роли и размера изображаемого предмета или явления.

136. «Сила слов настолько велика…» — Исократ , Панегирик, 8.

137. «Сиракузяне… спускаясь вниз…» — Фукидид , VII, 84.

138. «В рассказе о павших при Фермопилах…» — Фермопильский проход соединяет Северную и Среднюю Грецию. В 480 г. отряд спартанцев под командованием Леонида три дня героически оборонял Фермопилы, препятствуя проходу персов в Грецию. Персы пошли в обход, проникли в тыл и перебили всех защитников Фермопил. Цитируется Геродот, VII, 225.

139. «Все его поле…» — Цитата из неизвестной комедии.

140. «Псефисма эта…» — Демосфен , О венке, 188, пер. С.И. Радцига. Псефисма — постановление, принятое голосованием.

141. «Вся фраза построена в дактилическом ритме». — Греческое стихосложение было основано на закономерном чередовании долгих и кратких слогов. Дактилический размер, один из наиболее употребительных стихотворных размеров, характерный для всей эпической и элегической поэзии античности, представлял собой сочетание долгого слога с двумя краткими. Звуковой стороне ораторской речи античность придавала огромное значение; Псевдо-Лонгин специально подчеркивает, что героическое содержание данной фразы Демосфен удачно оттенил ритмом героической поэзии.

142. «можно отнести Филиста». — Филист Сиракузский (конец IV — начало III в. до н. э.) — автор несохранившегося сочинения «История Сицилии».

143. «говорит у Еврипида Геракл…» — Безумный Геракл, 1245. Гера, возненавидевшая Геракла, повергла его в безумие и вынудила сделаться убийцей всех близких. Когда же разум вновь вернулся к Гераклу, он хотел покончить с собой, но лишь благодаря собственному мужеству и поддержке друга отказался от этого намерения.

144. «Описывая страдания привязанной к быку Дирки…» — Цитируется отрывок из несохранившейся трагедии Еврипида «Антиопа». Дочь фиванского царя Антиопа родила от Зевса близнецов Зета и Амфиона. Царь Лик, пленницей которого была Антиопа, отдал ее сиоей жене Дирке. Жестокая Дирка всячески унижала и мучила Антиопу, но сыновья Антиопы, когда выросли, отомстили Дирке, привязав ее к рогам огромного быка. Известная мраморная скульптура, так называемый Фарнезский бык (Неаполь, римская копия с греческого оригинала), воспроизводит казнь Дирки.

151. «Тягостный жребий…» — Одиссея, XVII, 322.

152. «которых обычно называют пигмеями». — Римские императоры и придворные имели обыкновение держать при себе шутов-карликов, достоинства которых определялись не только их малым ростом, но и физическим безобразием, нередко создаваемым искусственно. По словам Светония, эту моду ввел Август.

153. «самое лучшее — с этим покончив». — Еврипид , Электра, 379.

154. «перейти к тому самому пафосу». — Возможно, тут начиналось другое сочинение Псевдо-Лонгина, посвященное пафосу, о котором он сам говорил в начале своего трактата (VIII, 2 сл.).

Классическая немецкая философия

И. Кант также поддерживал идею о более низких ментальных способностях женщин. Он считал такое положение дел необходимым условием существования общества. Недостаток абстрактного мышления, утверждал Кант в своей работе "Эссе о возвышенном и прекрасном", развивает в женщинах вкус, чувство прекрасного, чувствительность, практичность. В семейной жизни, которая играет значительную роль в функционировании общества, мужчина уравновешивает женские недостатки и таким образом создается гармоничная пара, в которой мужское и женское начала играют взаимодополняющую роль. Здесь, как и всегда в западной интеллектуальной традиции, женское/феминное конституируется через статус низшего, неполноценного, вторичного по отношению к маскулинному.

Гегель также выводил женщин и связанные с ними формы бытия и сознания за сферы гражданского общества и морали. Рассматривая в "Феноменологии духа" семью, он определил ее как низшую стадию гражданского общества, поскольку отношения в ней разворачиваются между кровными родственниками, а не между гражданами. Это, по Гегелю, "низший мир", и так как женщины - не граждане, это - мир женщин. Для них не существует участия в формах духа, которые лежали бы за пределами семьи.

Согласно Гегелю, поскольку отношения в семье носят частный характер - фокусируются на определенном муже и определенном ребенке, постольку эти отношения и не находятся в сфере этического. Мужчины, в отличие от женщин, имеют дополнительную сферу активности, где они работают для "универсального" и "этического". Для мужчин семейные отношения остаются на уровне частного, им не приходится жертвовать своей этической жизнью. Женщина может приобщиться к этической жизни, только трансформируя частности семейных отношений в этические, универсальные принципы, трансформируя свои отношения с конкретным мужем и детьми в служение принципу Семьи, Мужьям и Детям как таковым. Но это порождает конфликт между мужским/универсальным и женским/семейным сознанием. Феминное, таким образом, становится угрозой гражданскому обществу, и поэтому должно быть подавлено и оттеснено в частную сферу.

Гегелевский подход к феминности, как и у Руссо, двойственен. С одной стороны, это - рационализация исключения женщин и женского из социокультурной сферы. Женщины отличаются от мужчин как растения от животных, писал Гегель в "Философии права". Принцип, который руководит их развитием, это чувство, а не понимание универсальности, поэтому феминное, по Гегелю, является угрозой гражданскому обществу. С другой стороны, существование низшего женского мира - необходимая составная часть гражданского общества, поскольку этот мир позволяет мужчинам процветать как самосознающим этическим существам. Результатом этой двойственности является идея о подавлении феминного и оттеснении его в частную (низшую) сферу.

Социалистическая и марксистская философия

Начиная с XVIII в. в западной философии формируются новые подходы к оценке принципа гендерной дифференциации. Возникают идеи о том, что культурным идеалом является воссоединение обоих онтологических принципов маскулинного и феминного, а социальной нормой - равноправие женщин и мужчин в обществе. Возникновение такого подхода во многом связано с распространением просветительских и социалистических идей, развитием либеральной философии и концепции гражданских прав, а также с прокатившейся в Европе волной буржуазнодемократических революций. В философии представления о равноправии женщин и мужчин прежде всего развивали представители французского утопического социализма Сен-Симона и Фурье.

Философское наследие марксизма в интересующем нас вопросе довольно противоречиво. С одной стороны, К. Маркс фактически отверг западную философскую традицию рассматривать материю как пассивную субстанцию: у него материя активна, именно "бытие определяет сознание". Этот принцип первичности материального, практического развивается в онтологии и гносеологии марксизма, в его экономическом учении. И поскольку, как мы выяснили, материальное в западной интеллектуальной традиции всегда ассоциируется с феминным, можно было бы сказать, что Маркс утверждает приоритетность феминного в культуре. Однако это утверждение было бы несколько натянутым, ибо самого Маркса-революционера интересовал не культурно-символический, а социальный аспект гендерной дифференциации общества. А впрочем, и сама гендерная дифференциация была для него лишь частным случаем классовой дифференциации и стратификации.

В социальной философии Маркс во многом следовал в русле представлений утопического социализма и поддерживал идею эмансипации женщин (хотя никогда и не придавал этому вопросу слишком большого значения). Друг и последователь К. Маркса Ф. Энгельс в своей известной работе "Происхождение семьи, частной собственности и государства" рассматривает историю и социально-экономические основы дискриминации женщин с позиций классового анализа. Энгельс объясняет происхождение и существование дискриминации женщин тем, что в руках мужчин сконцентрировалась собственность. Однако собственность, с точки зрения Энгельса, выступает основой подавления не только женщин, но и мужчин, ее не имеющих (т.е. пролетариата). Иными словами, дискриминация женщин представляется как частный случай подавления человека в антагонистическом классовом обществе, а способом ее преодоления может быть только революция и установление социализма.

Объяснение дискриминации женщин со стороны мужчин только тем фактом, что в руках последних находится собственность, уводит основоположников марксизма от решения этой социальной проблемы. При этом неясным остается не только вопрос о влиянии частной собственности на изменение типа отношений между мужчинами и женщинами в первобытном обществе - от равенства к подавлению (кстати, различные этнографические исследования демонстрируют отсутствие линейной зависимости между собственностью и социальным статусом женщин и мужчин ).

1 Mead M. Male and Female. The Study of the Sexes in Changing World. N.Y., 1949.

Более того, очевидно, что отношения власти и собственности имеют не только классовый, но и гендерный характер. Формирование патриархатной семьи, в которой женщины, дети и рабы стали собственностью мужчины, было только началом становления патриархатных социальных структур. Причем если рабство как способ организации общественного производства со временем отпало, то рабство женщин в семье существовало веками: любой самый бедный мужчина так или иначе

присваивал и продолжает присваивать в семье и через семью значительную часть труда, времени, сил женщин.

Гендерная стратификация общества порождает некий социальный антагонизм между женщинами и мужчинами, устранить который возможно не просто преодолев классовые различия и "вертикальные" отношения собственности (на чем настаивали марксисты), но, скорее, преодолев "горизонтальные" отношения собственности мужчин на рабочую силу женщин (в первую очередь в семье), маскулинистскую идеологию и патриархальный принцип социальной организации.

Более того, попытка решить проблему дискриминации женщин с классовых позиций не принесла ожидаемых результатов. Согласно определению классов, данному в свое время В.И. Лениным: "Классы - это большие группы людей, различающиеся по их месту в исторически определенной системе общественного производства, по их отношению (большей частью закрепленному и оформленному в законах) к средствам производства, по их роли в общественной организации труда, а следовательно, по способам получения и размерам той доли общественного богатства, которой они располагают. Классы - это такие группы людей, из которых одна может присваивать себе труд другой, благодаря различию их места в определенном укладе общественного хозяйства" .

1 Ленин В.И. Полн. Собр. соч. Т. 39. С. 15.

Если сопоставить это определение с реальным социально-экономическим положением женщин в различные исторические эпохи, то станет ясно, что социальный класс - это понятие, описывающее статус тех или иных групп мужчин внутри "мужского" общества. Ведь женщины почти во все эпохи были вытеснены из системы "мужского" общественного производства в "женскую" домашнюю сферу и не участвовали в отношениях собственности, распределения и присвоения общественного продукта. Поэтому можно сказать, что социальный класс - это маскулинистское понятие, которое вполне подходит для описания маскулинистской структуры общества, но совершенно не проясняет той ситуации, в которую этим обществом помещены женщины. Это определение может быть использовано для анализа положения женщин, только если иметь в виду как вертикальную (между различными классами), так и гендерную стратификацию, существующую внутри любого социального класса, и их взаимное переплетение и влияние. Однако к этому марксистская идеология не была готова.

Отсечение гендерных аспектов анализа общества, что характерно для марксистских теоретиков женского вопроса, не только обеднило их теоретические концепции, но и привело к значительным деформациям в социальной политике в обществе "реального социализма".

Русская философия

В целом российские культурные традиции оценки и восприятия феминного и маскулинного

в значительной степени схожи с западными. Особенно это касается христианской системы норм и моральных ценностей. Так же, как и в католицизме, в православии женское начало онтологически вторично и подчинено мужскому началу. Это просматривается и в православных наставлениях, и в морализаторских работах церковников и светских учителей (от "Поучения" древнерусского князя Владимира Мономаха, жившего в XI в. до знаменитого "Домостроя", который играл роль морального кодекса Руси с XVI в. до начала XX в.). Более того, даже лидеры декабристского движения в своих проектах политического переустройства России и мысли не допускали о возможности участия женщин в политической жизни. Н. Муравьев писал, например, что "женщина не только не является субъектом политических прав, но ей даже запрещено присутствовать на открытых заседаниях высшего законодательного органа... парламент обычно допускает присутствие зрителей. Но женщинам... всегда возбраняется вход в Палаты" .

2 Цит. по: Дружинин Н.М. Избранные труды. Революционное движение в России в XIX веке.

М., 1985. С. 286.

Философское обсуждение проблемы дифференциации онтологических и гносеологических принципов маскулинного и феминного в русской философии развивалось по двум направлениям. С одной стороны, эта тема интересовала представителей философии пола (к ним в первую очередь относятся сторонники социалистической философской традиции), а с другой - теоретиков так называемой теологии пола.

Последователи западных социалистов - Н.Г. Чернышевский (роман "Что делать?") и другие - рассматривали дифференциацию мужского и женского в культуре с социальной точки зрения. Фактически они обсуждали проблему социополовой (гендерной) дифференциации и стратификации общества, ее несправедливости и необходимости преодоления.

"Теология пола" или, как ее еще называют, философия любви - это своеобразное направление в русской религиозной философии, к которому относятся достаточно разные по взглядам философы. Мы рассмотрим три типа идей, разрабатываемых в русле теологии пола.

Одно из направлений представлено именами и работами B.C. Соловьева, Л. П. Карсавина, Б. П. Вышеславцева, З.Н. Гиппиус, которые развивали философско-платонические идеи об Эросе, возвышении чувственности, подчеркивали моральную ценность любви между женщиной и мужчиной, отрицали аскетизм в отношениях между ними.

Особая роль в развитии этих представлений принадлежит B.C. Соловьеву. Для него сама тема и терминология пола имеют настолько важное значение, что он вводит их в свое теологическое и онтологическое учение. Для Соловьева Бог - это, безусловно, Отец, ОН, мужское начало (и это вполне традиционно). Но "душа мира", в духе средневековой мистики, ассоциируется у него с образом Вечной Женственности, с Премудростью, с Софией (ассоциация феминного начала с мудростью - вполне нетрадиционно). Цель человеческой истории - достижение совершенства, которое обретается посредством божественной брачной мистерии, в которой участвуют три элемента: "обоготворенная природа" (женское начало), человеко-бог (мужское начало) и Вечная Премудрость (эта последняя является результатом слияния мужского- божественного-природного-женского-духовного) начал . Очевидно, что Владимир Соловьев пытался переосмыслить античные (платоновские) учения о любви-эросе и связать их с русской религиозной традицией.

1 Соловьев B.C. Россия и Вселенская церковь. М., 1911. С. 335

Зинаида Николаевна Гиппиус (1869 - 1945) - поэтесса, прозаик, драматург, литературный критик. Ее теоретические работы по философии любви написаны в русле идей B.C. Соловьева и посвящены рассмотрению андрогенизма (совмещению в одной личности мужского и женского начал), духовно-телес-ности и богочеловечности любви. В своих литературных произведениях Гиппиус воспроизводила представление о божественной природе любви, однако делала это с позиции мужского "Я" и подписывала их псевдонимами Антон Крайний или Лев Пущин. На протяжении всей жизни Зинаида Гиппиус участвовала в значительных интеллектульно-духовных течениях России: ее стихи и статьи печатались в журнале "Мир искусства"; вместе со своим мужем Д.С. Мережковским и В.В. Розановым она участвовала в Санкт-Петербургских религиознофилософских собраниях. После эмиграции в Париж Гиппиус и Мережковский с 1925 г. до начала второй мировой войны проводили вечера "Зеленой лампы", на которые собиралась интеллектуальная элита русской эмиграции.

Другое течение в русской философии пола представляли Н.А. Бердяев и В.В. Розанов. Центральная тема их произведений - это, скорее, тема любви (даже эроса), а вовсе не пола или гендера, хотя они преимущественно употребляли слово "пол". Для Бердяева эротическая энергия - это источник не только творчества, но и настоящей мистической религии. "Настоящая религия, мистическая жизнь всегда оргиастична, а оргиазм, могучая сила жизни, связан с половой полярностью. Половая полярность есть основной закон жизни и, может быть, основа мира . "Связь пола с Богом, - продолжает эту мысль В.В. Розанов в своей книге "Уединенное", - большая, чем связь ума с Богом, чем даже совести с Богом..." .

1 Бердяев Н. Письмо будущей жене Л.Ю. Рапп. Эрос и личность // Философия пола и любви.

М., 1989. С. 15 - 16.

2 Розанов В. Уединенное. СПб., 1922. С. 119

Как видим, для Бердяева и Розанова Бог и религиозность тесно связаны с любовью, страстью, Эросом, т.е. тем, что в западной традиции маркируется как феминное. Ассоциация божественного и религиозного с феминным, которая при этом возникает, ставит совершенно иные культурно-символические акценты.

Еще одно течение в философии любви - ортодоксально-богословское - представлено именами и работами П. А. Флоренского, С. Н. Булгакова, И. Ильина. Бог для них любовь, но не Эрос, a caritas - сострадание, милосердие, жалость, которые, в свою очередь, считались свойственными женскому началу. Таким образом, и для них божественное и феминное располагалось в одной части бинарных оппозиций.

Как видим, в русской философии существовал весьма своеобразный подход к восприятию и оценке дифференциации маскулинного и феминного. Во-первых, в русской теологии пола дифференциация мужского и женского начал рассматривается как духовный, а не онтологический или гносеологический принцип, что характерно для западной философии. Во-вторых, в русской философии расставлены иные культурно-символические акценты: то, что на Западе ассоциируется с мужским/маскулинным началом (божественное, духовное, истинное), в России и русской культуре ассоциируется - через категорию любви - с женским началом. В соответствии с традиционными западными культурно-символическими ассоциациями из предыдущего предложения можно было бы сделать вывод о том, что в России женское начало оценивается выше мужского. Но это не совсем так: представления о феминности (софийности) как, впрочем, и некоторые иные понятия, носят в иррационалистической русской философии пола крайне абстрактный характер. Это скорее аллегория, чем категория, скорее моральное наставление, чем концепция.

Становление гендерных исследований как новой области гуманитарного знания

Можно выделить три основные фазы становления гендерных исследований в течение последних 20 лет.

Первая фаза - это критика феминистски ориентированными учеными андроцентризма в социальных и гуманитарных науках и попытки обосновать гендерные исследования как область теоретического знания.

На этой стадии усилия ученых концентрировались на раскрытии "гендерной слепоты" и андроцентризма в традиционных социальных и гуманитарных науках, что обусловило слабость интерпретационных возможностей последних.

В 70-е годы появилось множество новых феминистских работ, имен и подходов, обсуждение которых придется опустить. Важно отметить другое: именно массовость и, может быть, даже радикализм этих работ, мощный всплеск феминистского движения не оставили равнодушным ученых. Пожалуй, больше всего эти идеи затронули тех, кто занимались социологией семьи. В 70-е годы стали появляться социологические, психологические и антропологические работы, в которых анализировались причины и процесс дифференциации половых ролей. Исследования в области социологии и психологии пола становятся популярными, появляются новые данные, дающие пищу для размышлений над проблемами пола, внутри социологии развивается критика традиционных западных теорий социополовой дифференциации (и прежде всего - структурного функционализма Т. Парсонса). Профессор Джесси Бернард назвала этот период революцией в социологии.

Одной из первых работ, в которой отчетливо различаются термины "пол" и "гендер" и появляется понятие половой/гендерной системы, была статья Гейл Рабин "Торговля женщинами" (1974). Г. Рабин различает пол (секс), который она определяет как биологические репродуктивные различия, и гендер, который возникает, когда биологический пол трансформируется культурой в конструкции маскулинности и феминности.

Следующей работой, в которой появился термин "гендер", была статья психолога Роды Унгер "Новое определение пола и гендера" (1979). Она предложила использовать слово пол (sex), только когда это относится к специальным биологическим механизмам (половые хромосомы или половые структуры) и использовать термин "гендер", только когда обсуждаются социальные, культурные и психологические аспекты, которые относятся к чертам, нормам, стереотипам, ролям, считающимся типичными и желаемыми для тех, кого общество определяет как женщин или мужчин.

Вторая фаза развития гендерных исследований отмечена широкой интеграцией учебных курсов по женским исследованиям (women"s studies) в учебные программы университетов, глубокими исследованиями на их основе положения женщин, реинтерпретацией традиционных истин, развитием теории подчинения женщин. Для этого периода характерны акцент на добавление "женского фактора" в социальные и культурологические исследования и влияние работ С. де Бовуар, марксизма, психоанализа и постструктурализма.

Третья фаза расширила сферу действия от женских исследований до гендерных, выдвигая на первый план подходы, согласно которым все аспекты человеческого общества, культуры и взаимоотношений являются гендерными. Ахцент постепенно переносится с "женского фактора" на анализ гендерных отношений и того, как гендер присутствует, конструируется и воспроизводится во всех социальных процессах.

Гендер начинает трактоваться и как сложный социокультурный процесс продуцирования обществом различий в мужских и женских ролях, поведении, ментальных и эмоциональных характеристиках, и результат этого процесса - социокультурный конструкт гендера . Иными словами, гендер обозначает те культурные и социальные значения, которые приписываются биологическим различиям между мужчинами и женщинами. В феминистских исследованиях гендер становится аналитической категорией: и как модель социальных отношений между женщинами и мужчинами, и как культурный символ, гендер конституирует доминирование "мужского" в

обществе и подавление женского. Гендер, таким образом, оказывается одним из базовых принципов социальной стратификации. В качестве других фундаментальных принципов выступают этничность (национальность), возраст, социальная принадлежность. Сочетание этих стратификационных принципов усиливает действие каждого из них. Воплощая в своих действиях ожидания, связанные с их гендерным статусом, люди, в свою очередь, воспроизводят гендерные различия и одновременно обусловливаемые ими системы господства и властвования.

1 Women"s Studies Encyclopedia / Ed. H. Tierney. N.Y., 1991. P. 153.

Теперь принято считать, что гендерная дифференциация и асимметрия существуют во всех обществах и культурах, хотя конкретные представления о маскулинном и феминном не во всех культурах одинаковы. Именно поэтому "гендерные отношения рассматриваются, - пишет Гизела Бок, - как социальные, политические и культурные величины, не сводимые ни к внеисторическим феноменам, ни к единственной, "изначальной" или "имманентной" причине" .

2 Бок Г. История женщин, история полов // THESIS. 1994. № 6. С. 180.

Основой методологии гендерных исследований является, таким образом, не просто описание разницы в статусах, ролях и иных аспектах жизни мужчин и женщин, но анализ власти и доминирования, утверждаемых в обществе через гендер.

Именно поэтому формирование гендерного подхода в социальном и гуманитарном знании является гораздо большим, чем просто появлением новой теории. Это - принципиально новая теория, принятие которой иногда обозначает изменение ценностных ориентаций человека и ученого

и пересмотр многих привычных представлений и "истин".

В современных социальных и гуманитарных исследованиях гендер используется не как неизменная и универсальная конструкция. Понятие "гендер" означает не вещь или предмет, не много вещей или предметов, а анализ комплексного переплетения отношений и процессов. Необходимо мыслить отношениями, чтобы из аналитической категории гендера вывести культурную реальность.

Использование гендерного подхода, характерное для современного социального и гуманитарного знания, представляет широкие возможности для переосмысления культуры. Современные исследователи воспринимают категорию гендера не как неизменную и универсальную конструкцию. "Гендер служит не для того, чтобы сводить историю к какой-либо модели, а для выявления в истории разнообразия и изменчивости. Гендер является "категорией" не в смысле обобщающей формы выражения понятия, а в первоначальном смысле этого греческого слова, означающего "публичное несогласие"".

Для дополнительного чтения

Бовуар С. Второй пол / Пер. с фр. М., 1997.

Воронина О.А. Введение в гендерные исследования // Материалы Первой российской школы по женским и гендерным исследованиям. М., 1997.

Клименкова Т.А. Женщина как феномен культуры. М., 1996. Миллетт К. Теория сексуальной политики // Вопр. филос. 1994. № 9. Милль Дж. С. О подчинении женщины. М., 1994.

Феминизм: Восток, Запад, Россия / Под ред. М.Т. Степанянц. М., 1993. Феминизм: перспективы социального знания / Под ред О A Ворониной. М., 1992. Фридан Б. "Загадка женственности" / Пер. с англ., вступ ст О Ворониной. М., 1993.

Юлина Н.С. Проблемы женщин: философские аспекты (Феминистская мысль в США) //

Вопр. филос. 1988. № 5. С. 137 - 147.

Глава 10. Постмодернизм

Философского направления, которое можно обозначить как постмодернизм, не существует. Поэтому говорить о содержании некоей особой постмодернистской философии или философии постмодернизма бессмысленно. Существует, однако, тенденция в культуре последних трех десятилетий, затронувшая самые разные области знания, в том числе и философию.

Модерн и постмодерн

Термины "постмодерн" и "постмодернизм" нуждаются в понятийно-критическом прояснении. Буквально "постмодерн" означает то, что следует после "модерна". Однако, поскольку содержание этого понятия также далеко от однозначности, здесь открывается простор для недоразумений. Во-первых, в русском языке термин "модерн" употребляется в гораздо более узком смысле, чем в других европейских языках. В русском словоупотреблении "модерн" - эстетическая категория. Она закреплена за определенной эпохой в истории искусства и за определенным художественным стилем (например, модерн как архитектурное явление конца XIX - начала XX вв.). В европейских же языках модерн - обозначение весьма протяженного исторического периода, начало которого обычно связывают с новым временем. Поэтому когда мы переводим слова the modernity или die Modeme как "современность", мы вынуждены образовывать весьма двусмысленное прилагательное - "современный". По-русски это значит "происходящий сейчас", сегодняшний, тогда как в английском и немецком для "современного" в этом значении есть особые слова (contemportary, gegenwartig). Во-вторых, префикс "пост" заставляет предположить, что под постмодерном подразумевается нечто сменяющее собой, а значит, отменяющее, преодолевающее, упраздняющее модерн. Между тем это неверно, и ниже мы объясним, почему.

Сходными недоразумениями чревата и терминологическая пара модернизм/постмодернизм. "Постмодернизм" здесь опять предстает в узкоэстетическом смысле (хотя эстетические параметры у него и имеются), в качестве некоего проекта или программы, противостоящей "модернистскому" проекту. Такая трактовка постмодернизма противоречит, однако, его базисной интенции, а именно, воздержанию от построения каких-либо программ вообще.

Многие серьезные авторы - в том числе и те, кого критики считают "постмодернистами" - скептически относятся к самому термину, находя его либо неопределенным, либо бессодержательным. Одно из исключений среди них представляет Ж.-Ф. Лиотар, работы которого стали своего рода первоисточником для бесчисленных пропагандистов постмодернизма.

Жан-Франсуа Лиотар (р. 1924) - французский философ. С 1959 г. преподавал философию в университетах Парижа (Сорбонна, Нантер), с 1972 г. по 1987 г. - профессор университета Сен-Дени, а также приглашенный профессор в различных университетах США и Канады, соучредитель (наряду с Деррида) Международного философского колледжа. В юности испытал сильное влияние марксизма и психоанализа, в начале 60-х был членом леворадикальной группы "Социализм или варварство". Международную известность принесла Лиотару книга "La condition postmoderne" (1979).

Лиотар неслучайно избегает субстантивации прилагательного moderne (чего, кстати, не позволяет сам французский язык, в котором такого существительного нет). Для Лиотара дело заключается не в некоем явлении с устойчивым набором признаков, а в специфической ситуации - социокультурной, интеллектуальной, гноселогической. Приблизительно с середины 60-х годов в обществе, в культуре, в науке сложились условия, принципиально отличающие сегодняшний этап от предшествующего. Эта ситуация нуждается в соответствующем осмыслении. Если предыдущий период описывался как "модерн", или "современность", то настоящий можно обозначить как

"постсовременный", "постмодерновый". Термины, конечно, не самые удачные, ибо провоцируют множество недоразумений, но они способны нечто описать. "Постмодерн" - условное имя. Это наименование социокультурной трансформации последней трети XX в.; "постмодернизм", соответственно, - условное имя для обозначения изменений в интеллектуальном климате стран, этой трансформацией затронутых.

Ниже мы подробно остановимся на параметрах отмеченной трансформации. Пока же коснемся теоретических, в том числе философских, истоков постмодернизма.

Философско-теоретические истоки

Можно назвать ряд концепций, прямо или косвенно повлиявших на постмодернистское смещение в научно-теоретической и эстетической плоскости. Это семиология Р. Барта и авторов, объединявшихся вокруг журнала "Тель Кель" (прежде всего Ю. Кристевой); "имморализм" Ницше; "теоретический антигуманизм" Л. Альтюссера; "деструкция метафизики" у позднего Хайдеггера; теория дискурса и генеалогия власти М. Фуко; учение о "языковых играх" Л. Витгенштейна; "методологический анархизм" П. Фейерабенда; "деконструкция" Ж. Деррида; "шизоанализ" и "ризоматика" Ж. Делеза и Ф. Гваттари; постфрейдовский психоанализ Ж. Лакана. По сути дела, круг идей, с легкой руки критиков именуемых "постмодернистскими", полностью покрывается так называемым постструктурализмом.

Термин "постструктурализм" достаточно условен. Интеллектуальное течение, названное этим словом (и объединявшее весьма разнящихся между собой авторов) было вызвано к жизни осознанием ограниченности структурализма, в том виде, как он сложился в этнологии, литературоведении и искусствознании в 60 - 70-е годы. Суть структуралистской доктрины - поиск в любых областях реальности устойчивых порядков (структур), обнаружение которых дает ключ к познанию самых разных явлений природы и социальной жизни. Выявить структуру того или иного феномена означает выявить тайну его устройства и соответственно алгоритм функционирования. Уже в конце 60-х годов саморефлексия структуралистского движения приводит к тому, что его виднейшие представители (Ж. Деррида, Ж. Делез, Ж. Лакан) отходят от установок структурализма (бесспорным классиком которого является К. Леви-Строс).

Клод Леви-Строс (р. 1908) - французский этнолог, теоретик структурализма, создатель концепции структурной антропологии. Профессор университета в Сан-Паулу (1935 - 1938), советник по вопросам культуры французского посольства в США (1946 - 1947), заместитель директора Антропологического музея в Париже (1949 - 1950), с 1950 г. - профессор Коллеж де Франс. Философ по образованию, Леви-Строс испытал влияние Ж.-Ж. Руссо, марксизма, психоанализа, Э. Дюркгейма.

Их отмежевание от первоначальной программы движения выражается в критике самого понятия "структура". На место поиска "структур" приходят более гибкие исследовательские стратегии, позволяющие избежать иерархического упорядочивания реальности. Деррида, например, говорит о "диссеминации" (что означает, среди прочего, рассеивание, распыление, а также разбрызгивание спермы), а Ж. Делез и Ф. Гваттари выдвигают термин "ризома". Если одной из базовых метафор прежней (в том числе и структуралистской) философии была метафора дерева (что предполагало наличие основного ствола и отходящих от него ветвей), то ризома - это корневая система, в которой, как в грибнице, нет главного корня. Здесь все - главные (как в состязаниях в Зазеркалье все - "первые").

Жиль Делез (1925 - 1995) - французский философ. Мышление Делеза, как и многих других философов его поколения, в значительной мере было определено событиями мая 1968 г. и связанной с этими событиями проблематикой власти и сексуальной революции. Задача

философствования, по Делезу, заключается прежде всего нахождении адекватных понятийных средств для выражения подвижности и силового многообразия жизни (см. его совместную с Ф.

Гваттари работу "Что такое философия" (Qu"est -ce que la philosophie? 1991).

Для мыслителей, называемых постструктуралистами, при всем несходстве их подходов и целей, характерна одна общая черта. Это критика основных концептов классической западной философии. К числу таких концептов относятся "субъект", "исток", "идентичность", "бытие" как присутствие, "смысл" как континуум. Попробуем, не вдаваясь в детали, описать эту критику.

Критика "мышления идентичности" и "дифференция"

Одним из важнейших понятий классической философии было понятие тождества, или идентичности (вспомним хотя бы положение о тождестве мышления и бытия у Гегеля или шеллинговскую "философию тождества"). Примат тождества над различием разумелся этой философией сам собой. Не составлял исключения и структурализм, занимавшийся поисками универсального шифра действительности, кода, которому подчинены все знаковые системы, в том числе и биологические. Постструктуралисты же считают идею такой универсальной отмычки вредной. Изначальная "бесформенность" и "хаотичность" жизни не подвластны никаким выдвигаемым наукой схемам. Вот почему на первый план представители постструктурализма выдвигают категорию различия, или "дифференции" (difference). Деррида в работе "Письмо и различие" (1967), Делез в труде "Различие и повторение" (1968) вступают в острую полемику с традицией, которую можно назвать мышлением тождества (небезынтересно отметить, что двумя десятилетями раньше подобную полемику вели М. Хорхаймер и Т. Адор-но ). Различие здесь мыслится вне, по ту сторону пары различие/тождество. Различие не сводится к тождеству. Неверно видеть в нем нечто подчиненное тождеству, поскольку именно различие, а не идентичность есть первичное отношение. Различия не отсылают к подобиям, а указывают на другие различия. Мыслить различие - значит не держать перед мысленным взором идею целого, системы, иерархии, единства.

1 Хоркхаймер М., Адорно Т. Диалектика просвещения. Философские фрагменты. М., 1997.

Пересмотр классической парадигмы философствования, осуществляемый постсруктурализмом, можно выразить и в других терминах.

Прекрасное и возвышенное Всякая наука, будучи родом знания, имеет дело с различными понятиями. Они могут быть общими для всех наук или особенными, специфическими именно для данной науки. Основные понятия, на которых строится наука, через которые выражается особенное ее содержание, особенные ее связи с жизнью, и называются категориями науки.Для физики это-масса, энергия, движение, давление и т. д. Для науки о нравственности, которая называется этика, добро и зло, честь и бесчестье, долг, совесть и т. д. Для философии - истина, свобода и необходимость, природа и человек и пр и т.п. Есть свои особенные категории и в эстетике.

Среди них прекрасное и возвышенное. Категория «прекрасное» в эстетике.У философа Платона есть диалог «Федр», заканчивающийся молитвой, которую придумал для себя Сократ и которую он сам и читает: «Любезный Пан и прочие здешние боги! Дайте мне стать прекрасным в моем внутреннем мире, все же, что я имею извне, да будет дружественно тому, что у меня внутри». Это в своем роде замечательные слова, и их основной темой и содержанием является прекрасное.

Прекрасное принадлежит к разряду высших человеческих ценностей. К нему стремится не один Сократ или Платон, но всякий истинный человек, в прекрасном для него самая высокая радость, о нем он мечтает. Стремление к прекрасному - одно из самых характерных именно человеческих стремлений.Чувство прекрасного лежит в самых основах человека и не удивительно, что оно породило необходимость в целой специальной отрасли знания, называемой эстетикой.

Категория прекрасного - не только одна из главных, но и одна из исходных и определяющих в эстетике. С ее осознания, с вопроса о том, что такое прекрасное, в чем его сила и его тайна началась сама наука эстетика. Нет ни одной эстетической теории, которая в большей или меньшей степени не трактовала бы о прекрасном.Это одинаково относится и к эстетическим учениям прошлого, и к современным учениям Однако в отдельных трактовках понятия прекрасного не так уж часто встречается согласие.

История эстетических учений наглядно свидетельствует об этом. Аристотель, например, писал в «Антириторике», что прекрасно все справедливое. Немецкий историк искусства Винкельман видел прекрасное в «многообразии единого». Шиллер предлагал заменить слово «прекрасное» словом «истина» «в ее совершеннейшем смысле». То, что в определении прекрасного существуют заметные «разночтения», не может быть случайным.Нам куда легче приводить примеры прекрасного, чем дать точное его определение.

Когда мы видим восход или заход солнца в ясную погоду, или звездное южное небо, или далекий морской простор, у нас нет сомнения, что это прекрасно. Для нас безусловно прекрасны и высокожертвенный человеческий поступок, и подвижническая жизнь человека, и преданность человека высоким нравственным идеалам. В общем мы хорошо знаем и понимаем, что такое прекрасное.Но, может быть, такое строгое законченное определение совсем и не обязательно для прекрасного? Ведь на свете есть немало вещей, которые реально существуют и играют важную роль в жизни человека, но при этом не поддаются определению с помощью однозначных логических понятий. Например, любовь.

Правда, все мы знаем, что время от времени делаются попытки и для определения любви. Но признаемся, что все такие попытки в лучшем случае выглядят забавными. У Михаила Булгакова в «Театральном романе» есть такая сцена.Один из героев романа, режиссер, спрашивает актера: «-А вы подумали о том, что такое пламенная любовь? -В ответ Патрикеев что-то просипел со сцены, но что именно - разобрать было невозможно. -Пламенная любовь, -продолжал Иван Васильевич выражается в том, что мужчина на все готов для любимой » Сцена эта явно комическая.

Булгаков добродушно посмеивается над своими героями, посмеивается он, в частности, и над тем, как определяется героем любовь.Определение любви в этой сцене носит отчасти пародийный характер. Но, по сути, ведь всякое с претензией на научную строгость, заключенное в законченную формулу определение любви легко становится похожим на пародию.

А между тем любовь существует, как говорится, вполне объективно, она очень многое значит для человека, и человек достаточно хорошо представляет, что это такое, знает по себе и по своим знакомым все возможные признаки и приметы любви. Было бы ошибкой сказать, что мы не знаем, что такое любовь мы просто не можем дать ей строгое определение. То же самое происходит и с прекрасным.Видимо, и прекрасное тоже можно и нужно отнести к таким явлениям, которые познаются не рационально и не логически-во всяком случае не только рационально и не только логически.

Кстати, между прекрасным и любовью есть не только сходство в некоторых отношениях, но и внутренняя связь. Уже давно замечено, что только душе, способной к любви, открыто полное наслаждение прекрасным.Как сказал один русский эстетик прошлого века, С. П. Шевырев, «прекрасное мы прежде всего любим - и без любви к нему нет полного, им наслаждения». Очень близкую мысль высказал и Вагнер: «Только любовь позволяет ощутить красоту, только красота создает искусство». Прекрасному трудно (если вообще возможно) дать законченное и адекватное определение, но его можно характеризовать описательно. наука допускает такую характеристику, можно дать достаточно полное представление о нем, выявляя его характерные признаки. К чему же конкретно они сводятся? Прежде всего, эмоции, которые вызывает прекрасное, всегда носят положительный характер.

Прекрасное чаще всего приятно, оно вызывает светлые чувства.

Прекрасное доставляет человеку высокое наслаждение. Существует понятие «эстетическое наслаждение»; это и есть прежде всего особенное наслаждение, которое испытывает человек под влиянием прекрасного. Мы видим красивый пейзажи на душе у нас умиротворение и радость.Чувство особенной, высокой радости мы испытываем и тогда, когда видим прекрасное произведение живописи или скульптуры, прекрасный спектакль или кинофильм, читаем прекрасное произведение словесного искусства.

Радость оказывается человеческим спутником прекрасного. При этом, разумеется, не следует понимать ее поверхностно, в обиходном смысле. Мы недаром каждый раз говорили о высокой радости. В каждом конкретном случае наши чувства при восприятии прекрасного могут быть достаточно сложными, но это всегда, такие чувства, которые несут в себе положительное начало.Один из самых прекрасных литературных героев в мировой литературе-Дон Кихот. Характеризуя его, Достоевский говорил о нем, как о «прекрасном, не знающем себе цены». Мы часто вспоминаем Дон Кихота и думаем о нем не только с удовольствием, но и немножко с чувством грусти. Так же с чувством грусти мы думаем и о прекрасном человеке, герое самого Достоевского, князе Льве Мышкине.

Наша грусть при мысли о них вызвана не ими самими, а тем, что прекрасное в них не может быть вполне оценено и реализовано в плохо устроенном мире. Но сами они от этого не становятся ниже в наших глазах, даже напротив.

И оттого наша грусть о них - очень человеческая и светлая грусть. Это грусть, которая радует и возвышает. Прекрасное всегда и при всех условиях возвышает нас- возвышает самим (тактом приобщения к совершенству. Важным признаком прекрасного является его целостность. Прекрасное нам нравится не частями, а цельно. И его восприятие тоже очень цельно и потому особенно действенно.И воспринимая прекрасное в человеке, мы воспринимаем его не только глазами, не только слухом, но и разумом, и всем своим существом.

В восприятии прекрасного всегда есть полнота чувств и мысли-вот почему оценка прекрасным есть самая полная и высшая оценка. Существенным качеством восприятия прекрасного можно назвать также его чистоту и непосредственность. Наше чувство прекрасного очищено от всего постороннего, оно максимально бескорыстно. В мысли Канта о том, что природа прекрасного тесно связана с человеческой незаинтересованностью, есть своя правду.Никакой плод не покажется нам прекрасным, если мы голодны и исполнены желания воспользоваться этим плодом для утоления голода.

Владелец картинной галереи может получать наслаждение от картин, которые имеются в его галерее, но это наслаждение совсем не обязательно будет наслаждением прекрасным, ибо его источник может быть не бескорыстным. В таком случае возникает вопрос: доставили бы ему наслаждение те же картины, если бы они принадлежали другому владельцу? Еще один пример того же значения.Когда герой пьесы Чехова «Вишневый сад» Лопахин приказал рубить сад, чтобы извлечь из него максимальную пользу, он не видел и не мог видеть красоту вишневого сада. Прекрасным он был для практически беспомощных Раевской и Гаева; символом всего высокого и прекрасного он был и остался для бескорыстных и молодых, думающих о всеобщем благе Пети Трофимова и Ани. Говоря о сопутствующей оценке прекрасного незаинтересованности и бескорыстии, Кант отметил очень важную сторону эстетического восприятия. Однако его мысль о прекрасном не была столь безусловной и бесспорной, если иметь в виду не только сам момент восприятия прекрасного, не только его механизм, но и конечный смысл и значение.

Воспринимая прекрасное, мы не думаем о полезном, но из этого вовсе не следует, что прекрасное вообще бесполезно.

Оно полезно, но не в прямом, тем более не в поверхностном, а в самом глубоком смысле.Эстетическое наслаждение, наслаждение прекрасным не исключает, а предполагает соображение о пользе, но только не личной, не исключительной, а пользе общественной, пользе рода. То, что прекрасное и Наслаждение прекрасным в конечном счете приносит пользу, и объясняет нашу, человеческую и общественную, заинтересованность в прекрасном и в воспитании чувства прекрасного.

В чем же именно заключается польза прекрасного? Она достаточно разнообразна и разнохарактерна. Шиллер, например, видел в живом и чистом чувстве красоты источник благотворнейшего влияния на моральную жизнь человека.Не то же ли имел в виду Сократ, когда отождествлял прекрасное с добрым? Как бы то ни было, нет сомнения в том, что прекрасное, в жизни и искусстве в нравственном смысле способно приносить добрые плоды.

Недаром русские писатели, так дорожившие моральными основами жизни и искусства, много писали в связи с этим о значении прекрасного.Прекрасное спасет мир-провозглашали русские писатели. Писатель В. Ф. Одоевский, который много думал и писал о прекрасном, о поэтическом начале в жизни (для него это было, по сути своей, одно и то же), видел в чувстве прекрасного и поэтического лучший показатель нравственного уровня каждого отдельного человека и общества.

Кажущиеся бесполезным в жизни человека для него было высшим выражением собственно человеческого в человеке и в конечном счете в высшем смысле полезным.Человек, писал он в «Русских ночах», «никак не может отделаться от поэзии; она, как один из необходимых элементов, входит в каждое действие человека, без чего жизнь этого действия была бы невозможна ». В превосходном очерке «Выпрямила» Глеб Успенский глубоко и незабываемо показывает общечеловеческий смысл и значение-практическое значение-прекрасного.

Автор очерка вместе с героем, сельским учителем Тяпушкиным, задается вопросом: отчего так действуют на многих людей знаменитая статуя древнегреческого скульптора Венера Милосская? Чем она так поражает человека? Почему оказывает на его столь сильное влияние, часто на всю жизнь, и при этом влияние самого положительного свойства? Задумавшись над тайной воздействия древнегреческой скульптуры, герой очерка (а вместе с ним и сам автор) вспоминает два случая из свое» жизни, которые подействовали на него совершенно так же, как подействовала Венера Милосская в то время, когда он был в Лувре. Первый случай - деревенская картина, свидетелем которой стал Тяпушкин: деревенская баба ворошит сено, и вся ее фигура, «с подобранной юбкой, голыми ногами, красным повойником на маковке, с этими граблями в руках, которыми она перебрасывала сухое сено справа налево, была так легка, изящна, так «жила», а не работала, жила в полной гармонии,с природой, с солнцем, ветерком, с этим сеном, со всем ландшафтом, с которым были слиты и ее тело, и ее душа», что герой долго смотрит на нее и думает и чувствует при этом только одно: как хорошо! По глубокому убеждению Г. Успенского, прекрасное и в жизни, и в искусстве служит высоким целям: помогает человеку лучше построить свою жизнь и жизнь других людей.

Таким образом, прекрасное оказывается полезным для человека и человечества в самом непосредственном и в самом высоком смысле этого слова.

Русские писатели-демократы, подобно Г. Успенскому, сумели придать слову «полезное» применительно к прекрасному глубоко демократический и прямо революционный смысл.

Чувство прекрасного носит не просто человеческий, но общественный характер. Оно доступно и открыто главным образом общественному человеку.Робинзон на необитаемом острове едва ли был озабочен эстетическими проблемами: трудно предположить, чтобы он наслаждался красотой окружающего мира, и еще труднее-что он заботился о собственной красоте. Правда, задатки этого чувства могли быть и у человека доисторического, а своеобразные инстинкты прекрасного присущи даже, как считал Дарвин, некоторым животным.

Но такие задатки и инстинкты представляют собой все-таки качественно иное явление, чем чувство прекрасного, свойственное общественному человеку, и к науке эстетике они прямого отношения не имеют.Общественный характер категории прекрасного выявляется и в социальной и в классовой обусловленности, идеала прекрасного.

Об этом хорошо написал Чернышевский.В своей диссертации «Эстетические отношения искусства к действительности» и в авторецензии на диссертацию он нарисовал три типа идеала женской красоты в зависимости от того, как ее «понимают различные классы народа». Для крестьянина красивая женщина должна иметь «свежий цвет лица и румянец во всю щеку» (признак здоровья, столь необходимого в условиях сельского быта), должна быть «крепка сложением», «довольно плотна» (то, что показывает ее пригодность к трудным крестьянским работам) и т. д. У светской красавицы, в соответствии с понятием праздного городского жителя и условиями такой праздной жизни, должны быть маленькие ручки и ножки, бледный цвет лица, выражение томности.

Идеал женской красоты у образованного человека связан с его убеждением, что «истинная жизнь-жизнь ума и сердца». Образованный человек в женщине поэтому ценит «прекрасные выразительные глаза», в которых более всего отпечатывается жизнь ума и сердца.

Способность чувствовать прекрасное-это не только свойство общественного человека, но и свойство свободного человека. Можно сказать, что чувство прекрасного в человеке- одно из проявлений его духовной (и не только духовной) свободы. Вместе с тем это и показатель его свободы. Как легко было заметить и на основании уже сказанного, прекрасное существует одинаково и в искусстве и в жизни.И там, и здесь оно выполняет по существу одинаковую и важную социальную функцию.

При этом, однако, имеются и известные отличия прекрасного в жизни и прекрасного в искусстве. В жизни прекрасное может относиться только к самим вещам и явлениям: к вещам и явлениям, каковы они есть и какими нам представляются.Красота цветущей степи неразрывно связана с самой степью, она является нам как собственное ее качество, форма и содержание здесь едины, степь воспринимается нами и как прекрасная форма и одновременно как прекрасное содержание.

То же относится и к другим прекрасным предметам в жизни: к прекрасному человеку, к прекрасному деянию человеческому или же к прекрасному явлению природы. Понятие возвышенного в эстетике. К понятию прекрасного в эстетике примыкает понятие возвышенного. Между ними есть нечто общее, но имеются и важные различия.Общее заключается в положительных эмоциях, которые связаны и с прекрасным, и с возвышенным. Но при этом содержание эмоций (не общий характер, а именно содержание) в некоторых отношениях оказывается различным.

В «Эстетических отношениях искусства к действительности» Чернышевский так определял понятие возвышенного: «Возвышенным кажется человеку то, что гораздо больше предметов или гораздо сильнее явлений, с которыми сравнивается человеком». Такое определение в общем верное, но оно кажется сильно обедненным. В нем недостает, в частности, признания связи возвышенного с прекрасным. Возвышенное-это огромное, которое является вместе с тем и прекрасным.Связь с прекрасным-необходимый и характернейший признак возвышенного.

Храм Василия Блаженного в Москве, египетские пирамиды, заоблачные вершины Кавказа, необъятные морских просторы величественны и возвышенны именно потому, что они не только велики по размерам и превосходят все обычное, но и потому, что красивы, прекрасны. Огромное, плохо выстроенное здание, очевидно, не вызовет у нас представление о величественном или возвышенном.Определяя возвышенное, первый создатель систематиччской эстетики Кант обращал внимание на то, что чувство возвышенного, будучи приятным и доставляя нам наслаждение, связано, однако, с чувством ужаса.

Следует сделать оговорку, что так - бывает только в некоторых случаях возвышенного, но далеко не всегда, далеко не обязательно. Вид бескрайней пустыни, например, действительно может заставить нас испытать род наслаждения, связанного с некоторого рода ужасом. Но собор Василия Блаженного никакого ужаса у нас не вызывает.Видимо, было бы правильным сказать, что чувство наслаждения, доставляемое нам возвышенным, иногда бывает связанным с дополнительными, не радостными эмоциями, чего никогда не бывает с чувством прекрасного. Но во всех случаях возвышенное, подобно прекрасному, действует на нас чрезвычайно полезно в том смысле, что оно поднимает человека над всем мелким и суетным и приобщает к мыслям о вечном.

Один известный советский писатель- К. Федин-хорошо сказал: коробок спичек полезнее для нас собора Василия Блаженного, но, когда мы думаем о России, мы вспоминаем Василия Блаженного, а не коробок спичек.

В искусстве возвышенное, пристрастие к возвышенному может быть приметой как стиля отдельного художника, так и целого направления. Так, особенный интерес к возвышенному наблюдается в романтическом искусстве. Романтические поэты, живописцы, композиторы думают и творят преимущественно в сфере возвышенного.Как сказал Жан-Поль Рихтер, романтические поэты живут «в веселых пространствах высокого». А художник иной, более близкой нам эпохи-но тоже романтик- Врубель видел задачу искусства в том, чтобы будить человеческую душу «от мелочей будничного величавыми образами». Поэтом возвышенного был Тютчев.

Приведу отрывок из его стихотворения «Там, где горы убегая »: Там-то, бают, в стары годы, По лазуревым ночам, Фей вилися хороводы Под водой и по водам; Месяц слушал, волны пели, И, навесясь с гор крутых, Замки рыцарей глядели С сладким ужасом на них Это стихотворение Тютчева не относится к числу особо известных, но и оно достаточно для него характерно.

Мир, в нем изображенный очень тютчевский мир. Это мир незаурядного и высокого. В нем Тютчеву легко и свободно как поэту. Тютчев и умеет, и любит творить правду необыкновенного и возвышенного.Интересно, что поэзия Тютчева подтверждает слова Канта о возможности смешения в возвышенном приятного и страшного. В приведенных стихах пример такого смешения слова о «сладком ужасе». Это не традиционный оксюморон, не стилистическая фигура-здесь ощущается тот мир возвышенного, в котором наслаждение и ужас не обязательно противостоят друг другу, но часто родственны и неотделимы.

Подобное часто встречается в стихах Тютчева.В его известном стихотворении «О чем ты воешь, ветр ночной », например, резко противоположные с точки зрения обыденного рассудка понятия «страшных песен» и «любимой повести» очень хорошо уживаются между собой: О, страшных песен сих не пой Про древний хаос, про родимый! Как жадно мир души ночной Внимает повести любимой! У Тютччва противоположные по своему словарному значению понятия близки не прямо, а соотносительно: по своей одинаковой принадлежности к сфере высокого.

В этой сфере высокого и духовно-возвышенного и «страшное» может быть «любимым», ибо самые удивительные минуты для человека, самые пугающие и самые радостные, когда «мир души его» рвется из «смертной груди» и «жаждет слиться с беспредельным». Мы уже говорили, что возвышенное и похоже на прекрасное, и в чем-то отличается от него. В отличие от прекрасного, возвышенное почти никогда не бывает смешным.

Смешной может быть претензия на возвышенное, но не само возвышенное. Возвышенное всегда должно быть великим, прекрасное может быть и малым по своим размерам. Возвышенное-это чаще всего простое, прекрасное может быть нарядным и разукрашенным. Впроччм, и истинно прекрасное тяготеет к простоте. Простота - достоинство всего самого великого и прекрасного. Отсутствие простоты является одним из характерных признаков ложновозвышенного.Ложновозвышенное - это то, что выявляет все претензии на высокое, не являясь им по своему содержанию. Одна из литературных разновидностей ложновозвышенного-всякого рода напыщенность в выражении, стиле, языке.

Такая напыщенность часто встречается в претенциозной и дурной литературе, когда писатель с помощью напряженного красноречия и искусственных приемов пытается возвысить то, в чем нет истинного величия.Обыкновенно подобными стараниями писатель достигает только одного: предмет, им описываемый, становится не только не высоким, но и смешным.

Немецкий философ Шопенгауэр писал об отсутствии простоты в стиле: « каждый прекрасный и богатый мыслями ум будет всегда выражаться самым естественным, незамысловатым и простым образом, стараясь, насколько возможно, сообщить другим свои мысли Наоборот, духовная нищета, запутанность, свинченность станет одеваться в изысканнейшие выражения и темнейшие речи, чтобы, таким образом, прикрыть тяжеловесными, напыщенными фразами маленькие, тщедушные, тощие или будничные мысли». Список литературы 1. Платон.

Соч. в 3-х т. М 1970, т. 2, с. 222. 2. Чернышевский Н. Г. Избр. эстетические произведения, с. 171. 3. Блок А. А. Собр. соч. в 8-ми т. М- Л 1988, т. 8, с. 267. 4. Плотин. Эннеада 1, кн. 6, гл. IX Античные мыслители об искусстве. Под ред. В. Ф. Асмуса. М 1938. 5. Лосев А. Ф. Эстетическая терминология ранней греческой литературы Ученые записки МГПИ им. В. II. Ленина. М 1994. 6. Аристотель.Об искусстве поэзии М 1957. 7. Абрамович Г.Л. Основы эстетического воспитания.

М. 1975. 8. Гилберт К Кун Г. История эстетики, М. 1993.

Что будем делать с полученным материалом:

Если этот материал оказался полезным для Вас, Вы можете сохранить его на свою страничку в социальных сетях:

Цитатник по книге Д.С.Лихачёва «Письма о добром и прекрасном»

(аргументы к сочинению для 25 задания ЕГЭ по русскому языку)

Нравственность
Поговорка «цель оправдывает средства» губительна и безнравственна. Это хорошо показал Достоевский в «Преступлении и наказании». Главное действующее лицо этого произведения - Родион Раскольников думал, что, убив отвратительную старушонку-ростовщицу, он добудет деньги, на которые сможет затем достигнуть великих целей и облагодетельствовать человечество, но терпит внутреннее крушение. Цель далека и несбыточна, а преступление реально; оно ужасно и ничем не может быть оправдано. Стремиться к высокой цели низкими средствами нельзя. Надо быть одинаково честным как в большом, так и в малом.

Ценность молодости
Поэтому берегите молодость до глубокой старости. Цените все хорошее, что приобрели в молодые годы, не растрачивайте богатств молодости. Ничто из приобретенного в молодости не проходит бесследно. Привычки, воспитанные в молодости, сохраняются на всю жизнь. Навыки в труде - тоже. Привык к работе - и работа вечно будет доставлять радость. А как это важно для человеческого счастья! Нет несчастнее человека ленивого, вечно избегающего труда, усилий...

Цель жизни
Есть русская пословица: «Береги честь смолоду». В памяти остаются все поступки, совершенные в молодости. Хорошие будут радовать, дурные не давать спать!

По тому, ради чего человек живет, можно судить и о его самооценке - низкой или высокой.
Если человек ставит перед собой задачу приобрести все элементарные материальные блага, он и оценивает себя на уровне этих материальных благ.:
Если человек живет, чтобы приносить людям добро, облегчать их страдания при болезнях, давать людям радость, то он оценивает себя на уровне этой своей человечности. Он ставит себе цель, достойную человека.

Патриотизм,национализм
Надо быть патриотом, а не националистом. Нет необходимости ненавидеть каждую чужую семью, потому что любишь свою. Нет необходимости ненавидеть другие народы, потому что ты патриот. Между патриотизмом и национализмом глубокое различие. В первом - любовь к своей стране, во втором - ненависть ко всем другим.

Мудрость
Мудрость - это ум, соединенный с добротой. Ум без доброты - хитрость. Хитрость же постепенно чахнет и непременно рано или поздно оборачивается против самого хитреца. Поэтому хитрость вынуждена скрываться. Мудрость же открыта и надежна. Она не обманывает других, и прежде всего самого мудрого человека. Мудрость приносит мудрецу доброе имя и прочное счастье, приносит счастье.

Отношение к людям
Надо быть открытым к людям, терпимым к людям, искать в них прежде всего лучшее. Умение искать и находить лучшее, просто «хорошее», «заслоненную красоту» обогащает человека духовно.

Жизнь, смысл жизни, принципы
Самая большая ценность в мире - жизнь: чужая, своя, жизнь животного мира и растений, жизнь культуры, жизнь на всем ее протяжении - и в прошлом, и в настоящем, и в будущем... А жизнь бесконечно глубока. Мы всегда встречаемся с чем-то, чего не замечали раньше, что поражает нас своей красотой, неожиданной мудростью, неповторимостью.
Можно по-разному определять цель своего существования, но цель должна быть - иначе будет не жизнь, а прозябание.
Надо иметь и принципы в жизни.

Достоинство
надо прожить жизнь с достоинством, чтобы не стыдно было вспомнить.
Ради достоинства жизни надо уметь отказываться от мелких удовольствий и немалых тоже... Уметь извиняться, признавать перед другими ошибку - лучше, чем юлить и врать.
Обманывая, человек прежде всего обманывает самого себя, ибо он думает, что успешно соврал, а люди поняли и из деликатности промолчали.

Творить добро
Жизнь - прежде всего творчество, но это не значит, что каждый человек, чтобы жить, должен родиться художником, балериной или ученым. Творчество тоже можно творить. Можно творить просто добрую атмосферу вокруг себя, как сейчас выражаются, ауру добра вокруг себя.
Поэтому главной жизненной задачей должна быть обязательно задача шире, чем просто личностная, она не должна быть замкнута только на собственных удачах и неудачах. Она должна диктоваться добротой к людям, любовью к семье, к своему городу, к своему народу, стране, ко всей вселенной.
Добро не может быть глупо. Добрый поступок никогда не глуп, ибо он бескорыстен и не преследует цели выгоды и «умного результата».
Безотчетная душевная потребность поступать хорошо, делать людям добро - самое ценное в человеке.
В жизни ценнее всего доброта, и при этом доброта умная, целенаправленная. Умная доброта - самое ценное в человеке, самое к нему располагающее и самое в конечном счете верное по пути к личному счастью.
Счастья достигает тот, кто стремится сделать счастливыми других и способен хоть на время забыть о своих интересах, о себе. Это «неразменный рубль».

Оставить память о себе
Так что жизнь - это и есть вечное созидание. Человек рождается и оставляет по себе память. Какую он оставит по себе память? Об этом нужно заботиться уже не только с определенного возраста, но, я думаю, с самого начала, так как человек может уйти в любой момент и в любой миг. И вот очень важно, какую память он о себе оставляет.

Материальное и духовное
И одеваться надо хорошо (это уважение к окружающим), но не обязательно «лучше других». И библиотеку себе надо составлять, но не обязательно большую, чем у соседа. И машину хорошо приобрести для себя и семьи - это удобно. Только не надо превращать второстепенное в первостепенное и не надо, чтобы главная цель жизни изнуряла тебя там, где это не нужно.

Сочувствие и сострадание
Человек должен быть заботлив. Незаботливый или беззаботный человек - скорее всего человек недобрый и не любящий никого.
Нравственности в высшей степени свойственно чувство сострадания. В сострадании есть сознание своего единства с человечеством и миром (не только людьми, народами, но и с животными, растениями, природой и т.д.). Чувство сострадания (или что-то близкое ему) заставляет нас бороться за памятники культуры, за их сохранение, за природу, отдельные пейзажи, за уважение к памяти. В сострадании есть сознание своего единства с другими людьми, с нацией, народом, страной, вселенной. Именно поэтому забытое понятие сострадания требует своего полного возрождения и развития.

Казаться другим (простота в человеке)
Нет лучшей музыки, чем тишина, тишина в горах, тишина в лесу. Нет лучшей «музыки в человеке», чем скромность и умение помолчать, не выдвигаться на первое место. Нет ничего более неприятного и глупого в облике и поведении человека, чем важность или шумливость; нет ничего более смешного в мужчине, чем чрезмерная забота о своем костюме и прическе, рассчитанность движений и «фонтан острот» и анекдотов, особенно если они повторяются.
Стремящийся обмануть других прежде всего обманывается сам. Он наивно думает, что ему поверили, а окружающие на самом деле были просто вежливы. Но ложь всегда выдает себя, ложь всегда «чувствуется», и вы не только становитесь противны, хуже - вы смешны.
Простота и «тишина» в человеке, правдивость, отсутствие претензий в одежде и поведении - вот самая привлекательная «форма» в человеке, которая становится и его самым элегантным «содержанием».

Обижать и обижаться
Обижаться следует только тогда, когда хотят вас обидеть. Если не хотят, а повод для обиды - случайность, то зачем же обижаться?
Ну, а если хотят обидеть? Прежде чем отвечать на обиду обидой, стоит подумать: следует ли опускаться до обиды? Ведь обида обычно лежит где-то низко и до нее следует наклониться, чтобы ее поднять
В общем-то, излишняя обидчивость - признак недостатка ума или какой-то закомплексованности. Будьте умны.

Совесть и честь
Между совестью и честью есть одно существенное различие. Совесть всегда исходит из глубины души, и совестью в той или иной мере очищаются. Совесть «грызет». Совесть не бывает ложной.
Честь истинная - всегда в соответствии с совестью. Честь ложная - мираж в пустыне, в нравственной пустыне человеческой (вернее, «чиновничьей») души.

Карьеризм
Человек все время устремлен к будущему, а будущее уже не в реальных знаниях, не в овладении мастерством, а в устройстве себя в выгодном положении. Содержание, подлинное содержание утрачено. Настоящее время не наступает, все еще остается пустая устремленность в будущее. Это и есть карьеризм.

Интеллигентность
Интеллигентность нужна при всех обстоятельствах. Она нужна и для окружающих, и для самого человека.
Многие думают: интеллигентный человек - это тот, который много читал, получил хорошее образование (и даже по преимуществу гуманитарное), много путешествовал, знает несколько языков.
А между тем можно иметь все это и быть неинтеллигентным, и можно ничем этим не обладать в большой степени, а быть все-таки внутренне интеллигентным человеком.
Образованность нельзя смешивать с интеллигентностью. Образованность живет старым содержанием, интеллигентность - созданием нового и осознанием старого как нового.
Интеллигентность не только в знаниях, а в способностях к пониманию другого. Она проявляется в тысяче и тысяче мелочей: в умении уважительно спорить, вести себя скромно за столом, в умении незаметно (именно незаметно) помочь другому, беречь природу, не мусорить вокруг себя - не мусорить окурками или руганью, дурными идеями (это тоже мусор, и еще какой!).
Интеллигентность - это способность к пониманию, к восприятию, это терпимое отношение к миру и к людям.
Социальный долг человека - быть интеллигентным. Это долг и перед самим собой. Это залог его личного счастья и «ауры доброжелательности» вокруг него и к нему (то есть обращенной к нему).

Зло и зависть
А зло в человеке всегда связано с непониманием другого человека, с мучительным чувством зависти, с еще более мучительным чувством недоброжелательности, с недовольством своим положением в обществе, с вечной, съедающей человека злобой, разочарованием в жизни.
злобная и злая реакция на окружающее, грубость и непонимание других - это признак душевной и духовной слабости, человеческой неспособности жить..
Приветливость и доброта делают человека не только физически здоровым, но и красивым. Да, именно красивым.
Зависть развивается прежде всего там, где вы сам себе чужой. Зависть развивается прежде всего там, где вы не отличаете себя от других. Завидуете - значит, не нашли себя.

Воспитанность, хорошие манеры
Настоящая воспитанность проявляется прежде всего у себя дома, в своей семье, в отношениях со своими родными.
Воспитанный человек - это тот, кто хочет и умеет считаться с другими, это тот, кому собственная вежливость не только привычна и легка, но и приятна. Это тот, кто в равной степени вежлив и со старшим и с младшим годами и по положению.
В основе всех хороших манер лежит забота - забота о том, чтобы человек не мешал человеку, чтобы все вместе чувствовали бы себя хорошо.
Не думайте, что хорошие манеры - это только манеры, то есть нечто поверхностное. Своим поведением вы выявляете свою суть. Воспитывать в себе нужно не столько манеры, сколько то, что выражается в манерах, бережное отношение к миру: к обществу, к природе, к животным и птицам, к растениям, к красоте местности, к прошлому тех мест, где живешь, и т.д.

Посторонние влияния
Эти сторонние влияния обычно бывают чрезвычайно сильными, когда юноша или девушка начинают становиться взрослыми - на переломе. Потом сила этих влияний проходит.
Влияния бывают и хорошие и плохие. Помните об этом. Но плохих влияний следует опасаться. Потому что человек с волей не поддается дурному влиянию, он сам выбирает себе путь. Человек же безвольный поддается дурным влияниям.

Жадность
Жадность - это забвение собственного достоинства, это попытка поставить свои материальные интересы выше себя, это душевная кособокость, жуткая направленность ума, крайне его ограничивающая, жухлость умственная, жалкость, желтушный взгляд на мир, желчность к себе и другим, забвение товарищества. Жадность в человеке даже не смешна, она унизительна. Она враждебна себе и окружающим.

Умение спорить
В споре сразу же обнаруживается интеллигентность, логичность мышления, вежливость, умение уважать людей и... самоуважение.
Если в споре человек заботится не столько об истине, сколько о победе над своим противником, не умеет выслушать своего противника, стремится противника «перекричать», испугать обвинениями, - это пустой человек, и спор его пустой.
Человек не должен быть флюгером, не должен уступать оппоненту только для того, чтобы ему понравиться, или, боже сохрани, из трусости, из карьерных соображений и т.д.
Но уступить с достоинством в вопросе, который не заставляет вас отказаться от своих общих убеждений (надеюсь, высоких), или с достоинством принять свою победу, не злорадствуя над побежденным в споре, не торжествуя, не оскорбляя самолюбия оппонента, - как это красиво!

Ошибки
Нужен опыт, чтобы после совершенной ошибки как можно скорее и как можно легче включиться в работу, продолжить ее. И окружающим не надо понуждать человека к признанию ошибки, надо побуждать к ее исправлению; реагируя так, как реагируют зрители на соревнованиях, иногда даже награждая упавшего и легко исправившего свою ошибку радостными аплодисментами при первом же удобном случае.

Внешний вид
Неряшливость в одежде - это прежде всего неуважение к окружающим вас людям, да и неуважение к самому себе.

Речь, язык
Язык в еще большей мере, чем одежда, свидетельствует о вкусе человека, о его отношении к окружающему миру, к самому себе.
Бравирование грубостью в языке, как и бравирование грубостью в манерах, неряшеством в одежде, - распространеннейшее явление, и оно в основном свидетельствует о психологической незащищенности человека, о его слабости, а вовсе не о силе.
Наш язык - это важнейшая часть нашего общего поведения в жизни. И по тому, как человек говорит, мы сразу и легко можем судить о том, с кем мы имеем дело: мы можем определить степень интеллигентности человека, степень его психологической уравновешенности, степень его возможной «закомплексованности» (есть такое печальное явление в психологии некоторых слабых людей, но объяснять его сейчас я не имею возможности - это большой и особый вопрос).
Но искусство слова - самое сложное, требующее от человека наибольшей внутренней культуры.

Ораторское искусство
Выступающий сам должен быть заинтересован в предмете своего выступления и суметь передать этот интерес слушателям - заставить их почувствовать заинтересованность выступающего. Только тогда будет его интересно слушать.
Даже выступление против какой-либо идеи, мысли стремитесь построить как поддержку того положительного, что есть в возражениях спорящего с вами. Общественное выступление всегда должно быть с общественных позиций. Тогда оно встретит сочувствие.

Писать нужно уметь
Каждый человек должен так же писать хорошо, как и говорить хорошо. Речь, письменная или устная, характеризует его в большей мере, чем даже его внешность или умение себя держать. В языке сказывается интеллигентность человека, его умение точно и правильно мыслить, его уважение к другим, его «опрятность» в широком смысле этого слова.
Бойтесь пустого красноречия!

Чтение, литература
Читайте стоящие книги, а не просто чтиво. Изучайте историю и литературу. И то и другое должен хорошо знать интеллигентный человек. Именно они дают человеку нравственный и эстетический кругозор, делают окружающий мир большим, интересным, излучающим опыт и радость.
Чтение не должно быть случайным. Это огромный расход времени, а время - величайшая ценность, которую нельзя тратить на пустяки.
Интерес к чтению вообще или по определенным отраслям культуры необходимо развивать в себе.
«Скоростное чтение» создает видимость знаний.
Литература дает нам колоссальный, обширнейший и глубочайший опыт жизни. Она делает человека интеллигентным, развивает в нем не только чувство красоты, но и понимание - понимание жизни, всех ее сложностей, служит проводником в другие эпохи и к другим народам, раскрывает перед вами сердца людей. Одним словом, делает вас мудрыми.
У человека должны быть любимые произведения, к которым он обращается неоднократно, которые знает в деталях, о которых может напомнить в подходящей обстановке окружающим и этим то поднять настроение, то разрядить обстановку (когда накапливается раздражение друг против друга), то посмешить, то просто выразить свое отношение к происшедшему с вами или с кем-либо другим.

Классическое произведение - то, которое выдержало испытание временем
Не бросайтесь только на каждую модную книгу. Не будьте суетны. Суетность заставляет человека безрассудно тратить самый большой и самый драгоценный капитал, каким он обладает, - свое время.
Если человек покупает книги только для престижа, то напрасно это делает. В первой же беседе он выдаст себя. Станет ясным, что сам он книг не читал, а если и читал, то не понял.
Не должно быть слепых к красоте, глухих к слову и настоящей музыке, черствых к добру, беспамятных к прошлому. А для всего этого нужны знания, нужна интеллигентность, дающаяся гуманитарными науками. Читайте художественную литературу и понимайте ее, читайте книги по истории и любите прошлое человечества, читайте литературу путешествий, мемуары, читайте литературу по искусству, посещайте музеи, путешествуйте со смыслом и будьте душевно богаты.

Духовная культура, бездуховность
Чем больше человек окружен этой духовной культурой, погружен в нее, тем он счастливее, тем ему интереснее жить, жизнь приобретает для него содержательность.
«бездуховность» - жизнь механизма, ничего не чувствующего, неспособного любить, жертвовать собой, иметь нравственные и эстетические идеалы.

Нравственная ответственность за научные достижения
На человека ляжет тяжелейшая и сложнейшая задача быть человеком не просто, а человеком науки, человеком нравственно отвечающим за все, что происходит в век машин и роботов. Общее образование может создать человека будущего, человека творческого, созидателя всего нового и нравственно отвечающего за все, что будет создаваться.

Память, память о прошлом
Память и знание прошлого наполняют мир, делают его интересным, значительным, одухотворенным. Если вы не видите за окружающим вас миром его прошлого, он для вас пуст.
Но мы не только должны знать историю всего, что нас окружает, начиная с нашей семьи, продолжая селом или городом и кончая страной и миром, но и хранить эту историю, эту безмерную глубину окружающего
Отношение к прошлому формирует собственный национальный облик. Ибо каждый человек - носитель прошлого и носитель национального характера. Человек - часть общества и часть его истории.
Память - преодоление времени, преодоление смерти.
В этом величайшее нравственное значение памяти. «Беспамятный» - это прежде всего человек неблагодарный, безответственный, а следовательно, и неспособный на добрые, бескорыстные поступки.
Подобно тому как личная память человека формирует его совесть, его совестливое отношение к его личным предкам и близким - родным и друзьям, старым друзьям, то есть наиболее верным, с которыми его связывают общие воспоминания, - так историческая память народа формирует нравственный климат, в котором живет народ
Память - основа совести и нравственности, память - основа культуры, «накоплений» культуры, память - одна из основ поэзии - эстетического понимания культурных ценностей. Хранить память, беречь память - это наш нравственный долг перед самими собой и перед потомками. Память - наше богатство.

Совесть
Совесть - это в основном память, к которой присоединяется моральная оценка совершенного. Но если совершенное не сохраняется в памяти, то не может быть и оценки. Без памяти нет совести.

Путешествия
Одна из самых больших ценностей жизни - поездки по своей стране и по чужим странам. Любой город, любая страна, любое место, к поездке в которые вы не подготовились, - неинтересны и скучны. И наоборот, если вы знаете историю места, оно становится в десять раз интереснее.
земле нет неинтересных мест: есть только неинтересующиеся люди, люди, не умеющие находить интересное, внутренне скучные.
Путешествия многое нам открывают, о многом заставляют думать, мечтать.

Национальная толерантность
О каждом народе следует судить по тем нравственным вершинам и по тем идеалам, которыми он живет. Благожелательность к любому народу, самому малочисленному! Эта позиция самая верная, самая благородная. Вообще говоря, любая недоброжелательность всегда воздвигает стену непонимания
Национальные черты нельзя преувеличивать, делать их исключительными. Национальные особенности - это только некоторые акценты, а не качества, отсутствующие у других. Национальные особенности сближают людей, заинтересовывают людей других национальностей, а не изымают людей из национального окружения других народов, не замыкают народы в себе. Народы - это не окруженные стенами сообщества, а гармонично согласованные между собой ассоциации.

Нравственная оседлость, любовь к отеческим гробам
Как воспитывать в себе и в других «нравственную оседлость» - привязанность к своей семье, к своему дому, селу, городу, стране?
Забота о прошлом есть одновременно и забота о будущем...
Любить свою семью, свои впечатления детства, свой дом, свою школу, свое село, свой город, свою страну, свою культуру и язык, весь земной шар необходимо, совершенно необходимо для нравственной оседлости человека.
Нельзя ценить людей только за их ум и интеллигентность: цените их за доброту, за их труд, за то, что они представители своего круга - односельчане или соученики, одногорожане или просто в чем-то «свои», «особенные».
Читая забытые имена, иногда разыскивая похороненных здесь известных людей, своих родных или просто знакомых, посетители в какой-то мере учатся «мудрости жизни». Многие кладбища по-своему поэтичны. Поэтому роль одиноких могил или кладбищ в воспитании «нравственной оседлости» очень велика.
Уважение к труду наших предков, к их трудовым традициям, к их орудиям труда, к их обычаям, к их песням и развлечениям. Все это дорого нам. Да и просто уважение к могилам предков. Вспомните у Пушкина:
Два чувства дивно близки нам -
В них обретает сердце пищу -
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
Животворящая святыня!
Земля была б без них мертва.
Если человек равнодушен к памятникам истории своей страны, значит, он равнодушен к своей стране.

Ценность жизни
Жизнь - самая большая ценность, какой обладает человек.

Роль искусства
И самая большая ценность, которой награждает человека искусство, - это ценность доброты. Награжденный даром понимать искусство, человек становится нравственно лучше, а следовательно, и счастливее.
«Открытия, которые мы делаем с помощью искусства, не только живые и впечатляющие, но и добрые открытия.
Гоголь писал о театре: „Это такая кафедра, с которой можно много сказать миру добра”. Источником доброго является всякое подлинное искусство. Оно в самой основе своей нравственно именно потому, что вызывает в читателе, в зрителе - во всяком, кто его воспринимает, - сопереживание и сочувствие к людям, ко всему человечеству.
Искусство в самом глубоком смысле этого слова человечно. Оно идет от человека и ведет к человеку - к самому живому, доброму, к самому лучшему в нем. Оно служит единению человеческих душ».
Искусство освещает и одновременно освящает жизнь человека. И снова повторяю: оно делает его добрее, а следовательно, счастливее.

Воспитание вкуса
Конечно, о вкусах не спорят, но вкус развивают - в себе и в других. Можно стремиться понять то, что понимают другие, особенно если этих других много. Не могут же многие и многие быть просто обманщиками, если они утверждают, что что-то им нравится, если живописец или композитор, поэт или скульптор пользуются огромным и даже мировым признанием. Впрочем, бывают моды и бывают ничем не оправданные непризнания нового или чужого, зараженности даже ненавистью к «чужому», к слишком сложному и т.д.

Человечность
Человечность всегда была одним из важнейших явлений литературы - большой и маленькой. Стоит искать эти проявления простых человеческих чувств и забот. Они драгоценны.

Культура природы, отношения человека и природы
У природы есть своя культура. Хаос вовсе не естественное состояние природы. Напротив, хаос (если только он вообще существует) - состояние природы противоестественное.
Природа по-своему «социальна». «Социальность» ее еще и в том, что она может жить рядом с человеком, соседствовать с ним, если тот в свою очередь социален и интеллектуален сам, бережет ее, не наносит ей непоправимого ущерба, не вырубает лесов до конца, не засоряет рек...
Русский пейзаж в основном создавался усилиями двух великих культур: культуры человека, смягчавшего резкости природы, и культуры природы, в свою очередь смягчавшей все нарушения равновесия, которые невольно привносил в нее человек.
Издавна русская культура считала волю и простор величайшим эстетическим и этическим благом для человека.
Поэтому отношения природы и человека - это отношения двух культур, каждая из которых по-своему «социальна», общежительна, обладает своими «правилами поведения». И их встреча строится на своеобразных нравственных основаниях.
Пейзаж страны - это такой же элемент национальной культуры, как и все прочее. Не хранить родную природу - это то же, что не хранить родную культуру. Она - выражение души народа
И чем более дика природа, тем острее и глубже ее сообщество с человеком.

Сохранение городов
В стране существует единство народа, природы и культуры.
Сохранить разнообразие наших городов и сел, сохранить в них историческую память, их общее национально-историческое своеобразие - одна из важнейших задач наших градостроителей. Вся страна - это грандиозный культурный ансамбль. Он должен быть сохранен в своем поразительном богатстве. Воспитывает не только историческая память в своем городе и в своем селе - воспитывает человека его страна в ее целом. Сейчас люди живут не только в своем «пункте», но во всей стране и не своим веком только, но всеми столетиями своей истории.
Нет, сады и парки - это тот важный рубеж, на котором объединяются человек и природа. Сады и парки одинаково важны - и в городе и за пределами города.
Сад - это идеальная культура, культура, в которой облагороженная природа идеально слита с добрым в ней человеком.
Не случайно Достоевский мечтал превратить самые злачные места Петербурга в сад.

Культурное прошлое
Культурное прошлое нашей страны должно быть понято не в своих частях, а в своем целом.
Необходимо не только сохранять отдельные здания или отдельные пейзажи и ландшафты, но сохранять самый характер и природный ландшафт. А это значит, чтобы новое строительство возможно меньше противостояло старому.

Пушкин и природа
Открытие русской природы произошло у Пушкина в Михайловском. Михайловское и Тригорское - это места, где Пушкин открыл русский простой пейзаж. Вот почему Михайловское и Тригорское святы для каждого русского человека.
Пушкин, идя от природы России, постепенно открыл для себя русскую действительность.

Сохранение культурной среды
Человек живет не только в природной среде, но и в среде, созданной культурой его предков и им самим. Сохранение культурной среды задача не менее важная, чем сохранение окружающей природы. Если природа необходима человеку для его биологической жизни, то культурная среда не менее необходима для его духовной, нравственной жизни, для его «духовной оседлости», для его привязанности к родным местам, следованию заветам предков, для его нравственной самодисциплины и социальности.

Понимание красоты мира
Мы сами должны быть интеллигентны, культурны, воспитанны, понимать красоту и быть добрыми - именно добрыми и благодарными нашим предкам, создававшим для нас и наших потомков всю ту красоту, которую не кто-либо другой, а именно мы не умеем порой опознать, принять в свой нравственный мир, хранить и деятельно защищать.
Каждый человек обязан знать, среди какой красоты и каких нравственных ценностей он живет.

Сохранение памятников культуры
Памятники культуры принадлежат народу, и не одному только нашему поколению. Мы несем за них ответственность перед нашими потомками. С нас будет большой спрос и через сто, и через двести лет.
Историческую атмосферу наших городов нельзя зафиксировать никакими фотографиями, репродукциями и макетами. Эту атмосферу можно выявить, подчеркнуть реконструкциями, но можно и легко уничтожить - уничтожить бесследно. Она невосстановима. Надо хранить наше прошлое: оно имеет самое действенное воспитательное значение. Оно воспитывает чувство ответственности перед Родиной.

Любовь к родине
Любовь к своей Родине - это не нечто отвлеченное; это - и любовь к своему городу, к своей местности, к памятникам ее культуры, гордость своей историей. Вот почему преподавание истории в школе должно быть конкретным - на памятниках истории, культуры, революционного прошлого своей местности.
К патриотизму нельзя только призывать, его нужно заботливо воспитывать - воспитывать любовь к родным местам, воспитывать духовную оседлость. А для всего этого необходимо развивать науку культурной экологии
Не будет корней в родной местности, в родной стране - будет много людей, похожих на степное растение перекати-поле.
Земля –наш дом
Земля - наш крошечный дом, летящий в безмерно большом пространстве.
И самое главное: второй другой жизни во Вселенной нет!
Земля - это Эрмитаж, несущийся в космическом пространстве!

Служение людям
Если жить только для себя, своими мелкими заботами о собственном благополучии, то от прожитого не останется и следа. Если же жить для других, то другие сберегут то, чему служил, чему отдавал силы.
А люди, служившие другим, служившие по-умному, имевшие в жизни добрую и значительную цель, запоминаются надолго. Помнят их слова, поступки, их облик, их шутки, а иногда чудачества. О них рассказывают. Гораздо реже и, разумеется, с недобрым чувством говорят о злых.

Всякая наука, будучи родом знания, имеет дело с различными понятиями. Они могут быть общими для всех наук или особенными, специфическими именно для данной науки. Основные понятия, на которых строится наука, через которые выражается особенное ее содержание, особенные ее связи с жизнью, и называются категориями науки. Для физики это-масса, энергия, движение, давление и т. д. Для науки о нравственности, которая называется этика, добро и зло, честь и бесчестье, долг, совесть и т. д. Для философии - истина, свобода и необходимость, природа и человек и пр., и т.п. Есть свои особенные категории и в эстетике. Среди них прекрасное и возвышенное.

У философа Платона есть диалог «Федр», заканчивающийся молитвой, которую придумал для себя Сократ и которую он сам и читает: «Любезный Пан и прочие здешние боги! Дайте мне стать прекрасным в моем внутреннем мире, все же, что я имею извне, да будет дружественно тому, что у меня внутри».

Это в своем роде замечательные слова, и их основной темой и содержанием является прекрасное. Прекрасное принадлежит к разряду высших человеческих ценностей. К нему стремится не один Сократ или Платон, но всякий истинный человек, в прекрасном для него самая высокая радость, о нем он мечтает. Стремление к прекрасному - одно из самых характерных именно человеческих стремлений. Чувство прекрасного лежит в самых основах человека и не удивительно, что оно породило необходимость в целой специальной отрасли знания, называемой эстетикой.

Категория прекрасного - не только одна из главных, но и одна из исходных и определяющих в эстетике. С ее осознания, с вопроса о том, что такое прекрасное, в чем его сила и его тайна началась сама наука эстетика. Нет ни одной эстетической теории, которая в большей или меньшей степени не трактовала бы о прекрасном. Это одинаково относится и к эстетическим учениям прошлого, и к современным учениям.. Однако в отдельных трактовках понятия прекрасного не так уж часто встречается согласие. История эстетических учений наглядно свидетельствует об этом. Аристотель, например, писал в «Антириторике», что прекрасно все справедливое. Немецкий историк искусства Винкельман видел прекрасное в «многообразии единого». Шиллер предлагал заменить слово «прекрасное» словом «истина» «в ее совершеннейшем смысле».

То, что в определении прекрасного существуют заметные «разночтения», не может быть случайным. Нам куда легче приводить примеры прекрасного, чем дать точное его определение. Когда мы видим восход или заход солнца в ясную погоду, или звездное южное небо, или далекий морской простор, у нас нет сомнения, что это прекрасно. Для нас безусловно прекрасны и высокожертвенный человеческий поступок, и подвижническая жизнь человека, и преданность человека высоким нравственным идеалам. В общем мы хорошо знаем и понимаем, что такое прекрасное.

Но, может быть, такое строгое законченное определение совсем и не обязательно для прекрасного? Ведь на свете есть немало вещей, которые реально существуют и играют важную роль в жизни человека, но при этом не поддаются определению с помощью однозначных логических понятий. Например, любовь. Правда, все мы знаем, что время от времени делаются попытки и для определения любви. Но признаемся, что все такие попытки в лучшем случае выглядят забавными.

У Михаила Булгакова в «Театральном романе» есть такая сцена. Один из героев романа, режиссер, спрашивает актера: «-А вы подумали о том, что такое пламенная любовь? -В ответ Патрикеев что-то просипел со сцены, но что именно - разобрать было невозможно. -Пламенная любовь, -продолжал Иван Васильевич,- выражается в том, что мужчина на все готов для любимой...»

Сцена эта явно комическая. Булгаков добродушно посмеивается над своими героями, посмеивается он, в частности, и над тем, как определяется героем любовь. Определение любви в этой сцене носит отчасти пародийный характер. Но, по сути, ведь всякое с претензией на научную строгость, заключенное в законченную формулу определение любви легко становится похожим на пародию.

А между тем любовь существует, как говорится, вполне объективно, она очень многое значит для человека, и человек достаточно хорошо представляет, что это такое, знает по себе и по своим знакомым все возможные признаки и приметы любви. Было бы ошибкой сказать, что мы не знаем, что такое любовь,- мы просто не можем дать ей строгое определение.

То же самое происходит и с прекрасным. Видимо, и прекрасное тоже можно и нужно отнести к таким явлениям, которые познаются не рационально и не логически-во всяком случае не только рационально и не только логически. Кстати, между прекрасным и любовью есть не только сходство в некоторых отношениях, но и внутренняя связь. Уже давно замечено, что только душе, способной к любви, открыто полное наслаждение прекрасным. Как сказал один русский эстетик прошлого века, С. П. Шевырев, «прекрасное мы прежде всего любим - и без любви к нему нет полного, им наслаждения». Очень близкую мысль высказал и Вагнер: «Только любовь позволяет ощутить красоту, только красота создает искусство».

Прекрасному трудно (если вообще возможно) дать законченное и адекватное определение, но его можно характеризовать описательно. наука допускает такую характеристику, можно дать достаточно полное представление о нем, выявляя его характерные признаки. К чему же конкретно они сводятся?

Прежде всего, эмоции, которые вызывает прекрасное, всегда носят положительный характер. Прекрасное чаще всего приятно, оно вызывает светлые чувства. Прекрасное доставляет человеку высокое наслаждение. Существует понятие «эстетическое наслаждение»; это и есть прежде всего особенное наслаждение, которое испытывает человек под влиянием прекрасного.

Мы видим красивый пейзажи на душе у нас умиротворение и радость. Чувство особенной, высокой радости мы испытываем и тогда, когда видим прекрасное произведение живописи или скульптуры, прекрасный спектакль или кинофильм, читаем прекрасное произведение словесного искусства. Радость оказывается человеческим спутником прекрасного. При этом, разумеется, не следует понимать ее поверхностно, в обиходном смысле. Мы недаром каждый раз говорили о высокой радости. В каждом конкретном случае наши чувства при восприятии прекрасного могут быть достаточно сложными, но это всегда, такие чувства, которые несут в себе положительное начало.

Один из самых прекрасных литературных героев в мировой литературе-Дон Кихот. Характеризуя его, Достоевский говорил о нем, как о «прекрасном, не знающем себе цены». Мы часто вспоминаем Дон Кихота и думаем о нем не только с удовольствием, но и немножко с чувством грусти. Так же с чувством грусти мы думаем и о прекрасном человеке, герое самого Достоевского, князе Льве Мышкине. Наша грусть при мысли о них вызвана не ими самими, а тем, что прекрасное в них не может быть вполне оценено и реализовано в плохо устроенном мире. Но сами они от этого не становятся ниже в наших глазах, даже напротив. И оттого наша грусть о них - очень человеческая и светлая грусть. Это грусть, которая радует и возвышает. Прекрасное всегда и при всех условиях возвышает нас- возвышает самим (тактом приобщения к совершенству.

Важным признаком прекрасного является его целостность. Прекрасное нам нравится не частями, а цельно. И его восприятие тоже очень цельно и потому особенно действенно. И воспринимая прекрасное в человеке, мы воспринимаем его не только глазами, не только слухом, но и разумом, и всем своим существом. В восприятии прекрасного всегда есть полнота чувств и мысли-вот почему оценка прекрасным есть самая полная и высшая оценка.

Существенным качеством восприятия прекрасного можно назвать также его чистоту и непосредственность. Наше чувство прекрасного очищено от всего постороннего, оно максимально бескорыстно. В мысли Канта о том, что природа прекрасного тесно связана с человеческой незаинтересованностью, есть своя правду. Никакой плод не покажется нам прекрасным, если мы голодны и исполнены желания воспользоваться этим плодом для утоления голода. Владелец картинной галереи может получать наслаждение от картин, которые имеются в его галерее, но это наслаждение совсем не обязательно будет наслаждением прекрасным, ибо его источник может быть не бескорыстным. В таком случае возникает вопрос: доставили бы ему наслаждение те же картины, если бы они принадлежали другому владельцу? Еще один пример того же значения. Когда герой пьесы Чехова «Вишневый сад» Лопахин приказал рубить сад, чтобы извлечь из него максимальную пользу, он не видел и не мог видеть красоту вишневого сада. Прекрасным он был для практически беспомощных Раевской и Гаева; символом всего высокого и прекрасного он был и остался для бескорыстных и молодых, думающих о всеобщем благе Пети Трофимова и Ани.

Говоря о сопутствующей оценке прекрасного незаинтересованности и бескорыстии, Кант отметил очень важную сторону эстетического восприятия. Однако его мысль о прекрасном не была столь безусловной и бесспорной, если иметь в виду не только сам момент восприятия прекрасного, не только его механизм, но и конечный смысл и значение.

Воспринимая прекрасное, мы не думаем о полезном, но из этого вовсе не следует, что прекрасное вообще бесполезно. Оно полезно, но не в прямом, тем более не в поверхностном, а в самом глубоком смысле. Эстетическое наслаждение, наслаждение прекрасным не исключает, а предполагает соображение о пользе, но только не личной, не исключительной, а пользе общественной, пользе рода. То, что прекрасное и Наслаждение прекрасным в конечном счете приносит пользу, и объясняет нашу, человеческую и общественную, заинтересованность в прекрасном и в воспитании чувства прекрасного.

В чем же именно заключается польза прекрасного? Она достаточно разнообразна и разнохарактерна. Шиллер, например, видел в живом и чистом чувстве красоты источник благотворнейшего влияния на моральную жизнь человека. Не то же ли имел в виду Сократ, когда отождествлял прекрасное с добрым? Как бы то ни было, нет сомнения в том, что прекрасное, в жизни и искусстве в нравственном смысле способно приносить добрые плоды.

Недаром русские писатели, так дорожившие моральными основами жизни и искусства, много писали в связи с этим о значении прекрасного. Прекрасное спасет мир-провозглашали русские писатели. Писатель В. Ф. Одоевский, который много думал и писал о прекрасном, о поэтическом начале в жизни (для него это было, по сути своей, одно и то же), видел в чувстве прекрасного и поэтического лучший показатель нравственного уровня каждого отдельного человека и общества. Кажущиеся бесполезным в жизни человека для него было высшим выражением собственно человеческого в человеке и в конечном счете в высшем смысле полезным. Человек, писал он в «Русских ночах», «никак не может отделаться от поэзии; она, как один из необходимых элементов, входит в каждое действие человека, без чего жизнь этого действия была бы невозможна...».

В превосходном очерке «Выпрямила» Глеб Успенский глубоко и незабываемо показывает общечеловеческий смысл и значение-практическое значение-прекрасного. Автор очерка вместе с героем, сельским учителем Тяпушкиным, задается вопросом: отчего так действуют на многих людей знаменитая статуя древнегреческого скульптора Венера Милосская? Чем она так поражает человека? Почему оказывает на его столь сильное влияние, часто на всю жизнь, и при этом влияние самого положительного свойства? Задумавшись над тайной воздействия древнегреческой скульптуры, герой очерка (а вместе с ним и сам автор) вспоминает два случая из свое» жизни, которые подействовали на него совершенно так же, как подействовала Венера Милосская в то время, когда он был в Лувре. Первый случай - деревенская картина, свидетелем которой стал Тяпушкин: деревенская баба ворошит сено, и вся ее фигура, «с подобранной юбкой, голыми ногами, красным повойником на маковке, с этими граблями в руках, которыми она перебрасывала сухое сено справа налево, была так легка, изящна, так «жила», а не работала, жила в полной гармонии, с природой, с солнцем, ветерком, с этим сеном, со всем ландшафтом, с которым были слиты и ее тело, и ее душа», что герой долго смотрит на нее и думает и чувствует при этом только одно: как хорошо!

По глубокому убеждению Г. Успенского, прекрасное и в жизни, и в искусстве служит высоким целям: помогает человеку лучше построить свою жизнь и жизнь других людей. Таким образом, прекрасное оказывается полезным для человека и человечества в самом непосредственном и в самом высоком смысле этого слова. Русские писатели-демократы, подобно Г. Успенскому, сумели придать слову «полезное» применительно к прекрасному глубоко демократический и прямо революционный смысл.

Чувство прекрасного носит не просто человеческий, но общественный характер. Оно доступно и открыто главным образом общественному человеку. Робинзон на необитаемом острове едва ли был озабочен эстетическими проблемами: трудно предположить, чтобы он наслаждался красотой окружающего мира, и еще труднее-что он заботился о собственной красоте. Правда, задатки этого чувства могли быть и у человека доисторического, а своеобразные инстинкты прекрасного присущи даже, как считал Дарвин, некоторым животным. Но такие задатки и инстинкты представляют собой все-таки качественно иное явление, чем чувство прекрасного, свойственное общественному человеку, и к науке эстетике они прямого отношения не имеют.

Общественный характер категории прекрасного выявляется и в социальной и в классовой обусловленности, идеала прекрасного. Об этом хорошо написал Чернышевский. В своей диссертации «Эстетические отношения искусства к действительности» и в авторецензии на диссертацию он нарисовал три типа идеала женской красоты в зависимости от того, как ее «понимают различные классы народа». Для крестьянина красивая женщина должна иметь «свежий цвет лица и румянец во всю щеку» (признак здоровья, столь необходимого в условиях сельского быта), должна быть «крепка сложением», «довольно плотна» (то, что показывает ее пригодность к трудным крестьянским работам) и т. д. У светской красавицы, в соответствии с понятием праздного городского жителя и условиями такой праздной жизни, должны быть маленькие ручки и ножки, бледный цвет лица, выражение томности. Идеал женской красоты у образованного человека связан с его убеждением, что «истинная жизнь-жизнь ума и сердца». Образованный человек в женщине поэтому ценит «прекрасные выразительные глаза», в которых более всего отпечатывается жизнь ума и сердца.

Способность чувствовать прекрасное-это не только свойство общественного человека, но и свойство свободного человека. Можно сказать, что чувство прекрасного в человеке- одно из проявлений его духовной (и не только духовной) свободы. Вместе с тем это и показатель его свободы.

Как легко было заметить и на основании уже сказанного, прекрасное существует одинаково и в искусстве и в жизни. И там, и здесь оно выполняет по существу одинаковую и важную социальную функцию. При этом, однако, имеются и известные отличия прекрасного в жизни и прекрасного в искусстве.

В жизни прекрасное может относиться только к самим вещам и явлениям: к вещам и явлениям, каковы они есть и какими нам представляются. Красота цветущей степи неразрывно связана с самой степью, она является нам как собственное ее качество, форма и содержание здесь едины, степь воспринимается нами и как прекрасная форма и одновременно как прекрасное содержание. То же относится и к другим прекрасным предметам в жизни: к прекрасному человеку, к прекрасному деянию человеческому или же к прекрасному явлению природы.

Понятие возвышенного в эстетике.

К понятию прекрасного в эстетике примыкает понятие возвышенного. Между ними есть нечто общее, но имеются и важные различия. Общее заключается в положительных эмоциях, которые связаны и с прекрасным, и с возвышенным. Но при этом содержание эмоций (не общий характер, а именно содержание) в некоторых отношениях оказывается различным.

В «Эстетических отношениях искусства к действительности» Чернышевский так определял понятие возвышенного: «Возвышенным кажется человеку то, что гораздо больше предметов или гораздо сильнее явлений, с которыми сравнивается человеком».

Такое определение в общем верное, но оно кажется сильно обедненным. В нем недостает, в частности, признания связи возвышенного с прекрасным. Возвышенное-это огромное, которое является вместе с тем и прекрасным. Связь с прекрасным-необходимый и характернейший признак возвышенного.

Храм Василия Блаженного в Москве, египетские пирамиды, заоблачные вершины Кавказа, необъятные морских просторы величественны и возвышенны именно потому, что они не только велики по размерам и превосходят все обычное, но и потому, что красивы, прекрасны. Огромное, плохо выстроенное здание, очевидно, не вызовет у нас представление о величественном или возвышенном.

Определяя возвышенное, первый создатель систематиччской эстетики Кант обращал внимание на то, что чувство возвышенного, будучи приятным и доставляя нам наслаждение, связано, однако, с чувством ужаса. Следует сделать оговорку, что так - бывает только в некоторых случаях возвышенного, но далеко не всегда, далеко не обязательно. Вид бескрайней пустыни, например, действительно может заставить нас испытать род наслаждения, связанного с некоторого рода ужасом. Но собор Василия Блаженного никакого ужаса у нас не вызывает. Видимо, было бы правильным сказать, что чувство наслаждения, доставляемое нам возвышенным, иногда бывает связанным с дополнительными, не радостными эмоциями, чего никогда не бывает с чувством прекрасного.

Но во всех случаях возвышенное, подобно прекрасному, действует на нас чрезвычайно полезно в том смысле, что оно поднимает человека над всем мелким и суетным и приобщает к мыслям о вечном. Один известный советский писатель- К. Федин-хорошо сказал: коробок спичек полезнее для нас собора Василия Блаженного, но, когда мы думаем о России, мы вспоминаем Василия Блаженного, а не коробок спичек.

В искусстве возвышенное, пристрастие к возвышенному может быть приметой как стиля отдельного художника, так и целого направления. Так, особенный интерес к возвышенному наблюдается в романтическом искусстве. Романтические поэты, живописцы, композиторы думают и творят преимущественно в сфере возвышенного. Как сказал Жан-Поль Рихтер, романтические поэты живут «в веселых пространствах высокого». А художник иной, более близкой нам эпохи-но тоже романтик-Врубель видел задачу искусства в том, чтобы будить человеческую душу «от мелочей будничного величавыми образами».

Поэтом возвышенного был Тютчев. Приведу отрывок из его стихотворения «Там, где горы убегая...»:

… Там-то, бают, в стары годы,

По лазуревым ночам,

Фей вилися хороводы

Под водой и по водам;

Месяц слушал, волны пели,

И, навесясь с гор крутых,

Замки рыцарей глядели

С сладким ужасом на них...

Это стихотворение Тютчева не относится к числу особо известных, но и оно достаточно для него характерно. Мир, в нем изображенный,-очень тютчевский мир. Это мир незаурядного и высокого. В нем Тютчеву легко и свободно как поэту. Тютчев и умеет, и любит творить правду необыкновенного и возвышенного.

Интересно, что поэзия Тютчева подтверждает слова Канта о возможности смешения в возвышенном приятного и страшного. В приведенных стихах пример такого смешения слова о «сладком ужасе». Это не традиционный оксюморон, не стилистическая фигура-здесь ощущается тот мир возвышенного, в котором наслаждение и ужас не обязательно противостоят друг другу, но часто родственны и неотделимы. Подобное часто встречается в стихах Тютчева. В его известном стихотворении «О чем ты воешь, ветр ночной?..», например, резко противоположные с точки зрения обыденного рассудка понятия «страшных песен» и «любимой повести» очень хорошо уживаются между собой:

… О, страшных песен сих не пой

Про древний хаос, про родимый!

Как жадно мир души ночной

Внимает повести любимой!

У Тютччва противоположные по своему словарному значению понятия близки не прямо, а соотносительно: по своей одинаковой принадлежности к сфере высокого. В этой сфере высокого и духовно-возвышенного и «страшное» может быть «любимым», ибо самые удивительные минуты для человека, самые пугающие и самые радостные, когда «мир души его» рвется из «смертной груди» и «жаждет слиться с беспредельным».

Мы уже говорили, что возвышенное и похоже на прекрасное, и в чем-то отличается от него. В отличие от прекрасного, возвышенное почти никогда не бывает смешным. Смешной может быть претензия на возвышенное, но не само возвышенное. Возвышенное всегда должно быть великим, прекрасное может быть и малым по своим размерам. Возвышенное-это чаще всего простое, прекрасное может быть нарядным и разукрашенным. Впроччм, и истинно прекрасное тяготеет к простоте. Простота - достоинство всего самого великого и прекрасного.

Отсутствие простоты является одним из характерных признаков ложновозвышенного. Ложновозвышенное - это то, что выявляет все претензии на высокое, не являясь им по своему содержанию. Одна из литературных разновидностей ложновозвышенного-всякого рода напыщенность в выражении, стиле, языке. Такая напыщенность часто встречается в претенциозной и дурной литературе, когда писатель с помощью напряженного красноречия и искусственных приемов пытается возвысить то, в чем нет истинного величия. Обыкновенно подобными стараниями писатель достигает только одного: предмет, им описываемый, становится не только не высоким, но и смешным. Немецкий философ Шопенгауэр писал об отсутствии простоты в стиле: «… каждый прекрасный и богатый мыслями ум будет всегда выражаться самым естественным, незамысловатым и простым образом, стараясь, насколько возможно, сообщить другим свои мысли… Наоборот, духовная нищета, запутанность, свинченность станет одеваться в изысканнейшие выражения и темнейшие речи, чтобы, таким образом, прикрыть тяжеловесными, напыщенными фразами маленькие, тщедушные, тощие или будничные мысли».

Список литературы

1. Платон. Соч. в 3-х т. М., 1970, т. 2, с. 222.

2. Чернышевский Н. Г. Избр. эстетические произведения, с. 171.

3. Блок А. А. Собр. соч. в 8-ми т. М- Л., 1988, т. 8, с. 267.

4. Плотин. Эннеада 1, кн. 6, гл. IX.-Античные мыслители об искусстве. Под ред. В. Ф. Асмуса. М., 1938.

5. Лосев А. Ф. Эстетическая терминология ранней греческой литературы.- Ученые записки МГПИ им. В. II. Ленина. М., 1994.

6. Аристотель. Об искусстве поэзии,. М., 1957.

7. Абрамович Г.Л. Основы эстетического воспитания. М. 1975.

8. Гилберт К., Кун Г. История эстетики, М. 1993.